Думали что пришли свои а оказалось немцы
«Мама думает, что я уже умер» — история о том, какой неожиданной бывает правда о войне
Приблизительное время чтения: 3 мин.
Об этом случае я узнал от Лидии Петровны Герич, старейшей прихожанки нашего русского храма святого Иоанна Предтечи в Вашингтоне. По ее судьбе ножом прошлись даже не одна, а две войны — пережитая ею в младенчестве Гражданская и Вторая мировая, а еще раскулачивание в советском Даугавпилсе и сталинские репрессии, несколько эмиграций. Но несмотря на это, она сохранила любовь к России, которую считает родной страной.
В свое время я уже рассказывал о том, как они с сестрой в оккупированной немцами Латвии подкармливали советских военнопленных и поздравляли их с Пасхой. А не так давно она поделилась со мной еще одной историей о войне. Эта история поразила меня. Нет, конечно, я прекрасно знаю, как сильно война ломала жизни миллионов людей. И все же рассказ Лидии Петровны добавил к этому знанию еще один болезненный штрих. Вот просто представьте: война, вы видите солдата в немецкой форме. А потом он начинает что-то говорить, и вы вдруг понимаете, что он русский. Что вы о нем подумаете в первый момент? Но не спешите с выводами. Ведь рассказанная Лидией Петровной история как раз и показывает, что правда о войне нередко намного сложнее, чем мы привыкли думать. Итак, вот как это было.
Семья Лидии живет в Двинске (он уже тогда был Даугавпилсом, но для нее до сих пор остался Двинском), который оккупирован немцами. Однажды Лидия идет по улице и видит оборванного мальчишку. На вид ему лет 14.
«Он спросил: «Вы русская? Не знаете, где я могу переночевать?» Конечно, я позвала его к нам домой», — вспоминает она.
По ее словам, многие родители отправляли детей из России в Латвию в летние лагеря, и с началом войны не все из них успели вернуться домой. Таких ребят было очень много, и русские жители Даугавпилса стали брать их к себе. Герич рассказывает, как ее знакомая семья хотела взять к себе только одного ребенка, но у него был брат, и он сказал: «Мама нам говорила, чтобы мы никогда не теряли друг друга». В итоге эти сердобольные люди приняли обоих.
У мальчика, который повстречался Герич, была такая же история — с отступлением советских войск он не мог попасть домой и был вынужден скитаться в чужом городе.
«Когда мы пришли к нам домой, моя мама в первый момент была немного огорошена, но пожалела его. Мы дали ему одежду моего брата, накормили и уложили спать. Когда он проснулся утром, мы увидели, что белой простыни, которую ему дали, не было. Оказалось, он ее убрал, потому что боялся испачкать», — рассказывает Лидия Петровна.
Парень прожил в этом доме несколько месяцев и очень переживал: «Бедная мама, ничего не знает обо мне, думает, что меня уже нет в живых». В конце концов, несмотря на все уговоры остаться, он все же решил попробовать пробраться домой.
«Прошел примерно месяц, вдруг в нашей квартире раздается стук в дверь. Перед нами стоит красивый молодой человек в военной форме: “Вы меня не узнаете? Я Саша”»,— вспоминает Лидия Петровна.
Оказалось, это тот самый мальчик, который теперь записался в немецкую армию и пришел навестить своих благодетелей.
Это была их последняя встреча: Лидия Петровна не знает, как сложилась судьба парня. Однако даже почти 80 лет спустя в ее голосе звучат нотки сострадания и тревоги:
«Это был очень славный мальчик, и я рада, что мы смогли ему помочь. В немецкую армию он пошел только потому, что тогда для него это был единственный способ попасть в Россию. Он был слишком мал, чтобы понимать, что Россия не примет его в немецкой форме. Я надеюсь, что ему удалось пробраться к семье и объяснить, что он поступил к немцам только для того, чтобы вернуться домой. »
Мне бы очень хотелось, чтобы этот Саша (а может быть, Юра или Коля — за давностью лет Лидия Петровна точно не помнит имя) каким-то чудесным образом откликнулся и рассказал о своей дальнейшей судьбе. А сколько еще таких детей, у каждого из которых своя судьба, сломанная войной, осталось на белом свете…
«Мы вдесятером насиловали немецкую 12-летнюю девочку. Боялись только, чтобы наши медсестры не узнали, — стыдно». Из фрагментов, не вошедших в книгу Светланы АЛЕКСИЕВИЧ «У войны не женское лицо»
Светлана Алексиевич родилась в Станиславе (нынешний Ивано-Франковск), работала учителем истории и немецкого языка, журналистом, в 1983 году стала членом Союза писателей СССР. Автор книг «У войны не женское лицо», «Зачарованные смертью», «Цинковые мальчики», «Чернобыльская молитва». Эксперты считают Алексиевич блестящим мастером художественно-документальной прозы.
Книга «У войны не женское лицо», написанная в 1985 году, стала своеобразным репортажем с фронта. Обычно в книгах о войне говорится о героических подвигах, которые совершают мужчины. Между тем в боевых действиях Советской Армии принимали участие более миллиона женщин, столько же — в подполье и в партизанских отрядах. Они были летчицами и снайперами, пулеметчицами и зенитчицами. После войны многим из них пришлось скрывать факт пребывания на фронте, поскольку считалось, что женщины в армии вели себя легкомысленно в отношениях с мужчинами.
Она опросила более 800 воевавших женщин, практически все их интервью вошли в книгу. После ее опубликования к писательнице хлынул поток писем, в которых не только женщины, но и мужчины-фронтовики описывали происходившее с ними во время войны. Часть отрывков из писем читателей, которые не вошли в книгу по соображениям цензуры, напечатал в День Победы сайт «БУКНИК». «Нам казалось, что слова правды послужат не только данью памяти всем, кому не повезло жить в то страшное время, но и станут противоядием новой лжи, трескучим словам и фальшивому патриотизму, которых сегодня даже больше, чем в годы моей юности. Нам хотелось бы, чтобы люди, которые кричат: «Если надо — повторим!», прочитали, как сами фронтовики описывали свой военный опыт. Честное слово, они не хотели повторять», — написал в предисловии писатель, главный редактор сайта Сергей Кузнецов.
«ЕСЛИ ТРИ ДНЯ ТЫ РЯДОМ С ЧЕЛОВЕКОМ, ДАЖЕ ЧУЖИМ, ВСЕ РАВНО К НЕМУ ПРИВЫКАЕШЬ, ЕГО УЖЕ СЛОЖНО УБИТЬ»
Читаю свой старый дневник.
Началась горбачевская перестройка. Мою книгу с ходу напечатали, у нее был удивительный тираж — два миллиона экземпляров. То было время, когда происходило много потрясающих вещей, мы опять куда-то яростно рванули. Опять — в будущее. Мы еще не знали (или забыли), что революция — это всегда иллюзия, особенно в нашей истории. Но это будет потом, а тогда я стала получать ежедневно десятки писем, мои папки разбухали. Люди захотели говорить. Договорить. Они стали свободнее и откровеннее. У меня не оставалось сомнений, что я обречена бесконечно дописывать свои книги. Не переписывать, а дописывать. Поставишь точку, а она тут же превращается в многоточие.
Я думаю о том, что, наверное, сегодня задавала бы другие вопросы и услышала бы другие ответы. И написала бы другую книгу, не совсем другую, но все-таки другую. Документы (с которыми я имею дело) — живые свидетельства, не застывают, как охладевшая глина. Не немеют. Они движутся вместе с нами. О чем бы я больше расспрашивала сейчас? Что хотела бы добавить? Меня бы очень интересовал. подыскиваю слово. биологический человек, а не только человек времени и идеи. Я попыталась бы заглянуть глубже в человеческую природу, во тьму, в подсознание.
Те, кто был на войне, вспоминают, что гражданский человек превращается в военного за три дня. Почему достаточно всего трех дней? Или это тоже миф? Скорее всего. Человек там куда незнакомее и непонятнее.
Во всех письмах я читала: «Я вам не все рассказала тогда, потому что другое было время. Мы привыкли о многом молчать. »; «Не все вам доверила. Еще недавно об этом стыдно было говорить. », «Знаю приговор врачей: у меня страшный диагноз. Хочу рассказать всю правду. ».
А недавно пришло такое письмо: «Нам, старикам, трудно жить. Но не из-за маленьких и унизительных пенсий мы страдаем. Больше всего ранит то, что мы изгнаны из большого прошлого в невыносимо маленькое настоящее. Уже никто нас не зовет выступать в школы, в музеи, уже мы не нужны. Нас уже нет, а мы еще живы. Страшно пережить свое время. ».
Я по-прежнему их люблю. Не люблю их время, а их люблю.
Все может стать литературой.
Больше всего меня заинтересовал в моих архивах блокнот, где я записывала те эпизоды, которые вычеркнула цензура. А также мои разговоры с цензором. Там же я нашла страницы, которые выбросила сама. Моя самоцензура, мой собственный запрет. И мое объяснение — почему я это выбросила? Многое из того и другого уже восстановлено в книге, но эти несколько страниц хочу дать отдельно — это уже тоже документ. Мой путь.
ИЗ ТОГО, ЧТО ВЫБРОСИЛА ЦЕНЗУРА
«Я ночью сейчас проснусь. Как будто кто-то, ну. плачет рядом. Я — на войне. Мы отступаем. За Смоленском какая-то женщина выносит мне свое платье, я успеваю переодеться. Иду одна. Одна среди мужчин. То я была в брюках, а то иду в летнем платье. У меня вдруг начались эти дела. Женские. Раньше начались, наверное, от волнений. От переживаний, от обиды. Где ты тут что найдешь? Под кустами, в канавах, в лесу на пнях спали. Столько нас было, что места в лесу всем не хватало. Шли мы растерянные, обманутые, никому уже не верящие. Где наша авиация, где наши танки? То, что летает, ползает, гремит, — все немецкое.
Такая я попала в плен. В последний день перед пленом перебило еще обе ноги. Лежала и под себя мочилась. Не знаю, какими силами уползла ночью. Уползла к партизанам. Мне жалко тех, кто эту книгу прочитает и кто ее не прочитает. ».
«У меня было ночное дежурство. Зашла в палату тяжелораненых. Лежит капитан. Врачи предупредили меня перед дежурством, что ночью он умрет. Не дотянет до утра. Спрашиваю его: «Ну, как? Чем тебе помочь?». Никогда не забуду. Он вдруг улыбнулся, такая светлая улыбка на измученном лице: «Расстегни халат. Покажи мне свою грудь. Я давно не видел жену. ». Мне стало стыдно, я что-то там ему отвечала. Ушла и вернулась через час. Он лежит мертвый. И та улыбка у него на лице. ».
Это же вода, а не земля — человек погибнет сразу. Вода. Слышу — кто-то рядом то вынырнет наверх, то опять под воду уйдет. Наверх — под воду. Я улучила момент, схватила его. Что-то холодное, скользкое. Я решила, что это раненый, а одежду с него сорвало взрывом. Потому, что я сама голая. В белье осталась. Темнотища. Глаз выколи. Вокруг: «Э-эх! Ай-я-я!» И мат.
Добралась я с ним как-то до берега. В небе как раз в этот миг вспыхнула ракета, и я увидела, что притянула на себе большую раненую рыбу. Рыба большая, с человеческий рост. Белуга. Она умирает. Я упала возле нее и заломила такой трехэтажный мат. Заплакала от обиды. И от того, что все страдают. ».
«Выходили из окружения. Куда ни кинемся — везде немцы. Решаем: утром будем прорываться с боем. Все равно погибнем, так лучше погибнем достойно. В бою. У нас было три девушки. Они приходили ночью к каждому, кто мог. Не все, конечно, были способны. Нервы, сами понимаете. Такое дело. Каждый готовился умереть. Вырвались утром единицы. Мало. Ну, человек семь, а было 50. Посекли немцы пулеметами. Я вспоминаю тех девчонок с благодарностью. Ни одной утром не нашел среди живых. Никогда не встретил. ».
Из разговора с цензором: «Кто пойдет после таких книг воевать? Вы унижаете женщину примитивным натурализмом. Женщину-героиню. Развенчиваете. Делаете ее обыкновенной женщиной. Самкой. А они у нас — святые». «Наш героизм стерильный, он не хочет считаться ни с физиологией, ни с биологией. Ему не веришь. А испытывался не только дух, но и тело. Материальная оболочка». «Откуда у вас эти мысли? Чужие мысли. Не советские. Вы смеетесь над теми, кто в братских могилах. Ремарка начитались. У нас ремаркизм не пройдет. Советская женщина — не животное. ».
 |
| «После войны у женщин была еще одна война. Они прятали свои военные книжки, справки о ранениях — потому что надо было снова научиться улыбаться, носить высокие каблуки и выходить замуж. А мужчины забыли о своих боевых подругах, предали их. Украли у них Победу» |
«НИ В КАКОМ САМОМ СТРАШНОМ ФИЛЬМЕ Я НЕ ВИДЕЛА, КАК КРЫСЫ УХОДЯТ ПЕРЕД АРТОБСТРЕЛОМ ИЗ ГОРОДА»
«Кто-то нас выдал. Немцы узнали, где стоянка партизанского отряда. Оцепили лес и подходы к нему со всех сторон. Прятались мы в диких чащах, нас спасали болота, куда каратели не заходили. Трясина. И технику, и людей она затягивала намертво. По нескольку дней, неделями мы стояли по горло в воде.
С нами была радистка, она недавно родила. Ребенок голодный. Просит грудь. Но мама сама голодная, молока нет, и ребенок плачет. Каратели рядом. С собаками. Собаки услышат, все погибнем. Вся группа — человек 30. Вам понятно?
Принимаем решение. Никто не решается передать приказ командира, но мать сама догадывается. Опускает сверток с ребенком в воду и долго там держит. Ребенок больше не кричит. Ни звука. А мы не можем поднять глаза. Ни на мать, ни друг на друга. ».
«Я не запомнила в войну ни кошек, ни собак, помню крыс. Большие. С желто-синими глазами. Их было видимо-невидимо. Когда я поправилась после ранения, из госпиталя меня направили назад в мою часть. Часть стояла в окопах под Сталинградом. Командир приказал: «Отведите ее в девичью землянку». Я вошла в землянку и первым делом удивилась, что там нет никаких вещей. Пустые постели из хвойных веток, и все. Меня не предупредили. Я оставила в землянке свой рюкзак и вышла, когда вернулась через полчаса, рюкзак свой не нашла. Никаких следов вещей, ни расчески, ни карандаша.
«Под Сталинградом было столько убитых, что лошади их уже не боялись. Обычно боятся. Лошадь никогда не наступит на мертвого человека. Своих убитых мы собрали, а немцы валялись всюду. Замерзшие. Ледяные. Я, шофер, возила ящики с артиллерийскими снарядами, я слышала, как под колесами трещали их черепа. Кости. И я была счастлива. ».
Из разговора с цензором: «Да, нам тяжело далась Победа, но вы должны искать героические примеры. Их сотни. А вы показываете грязь войны. Нижнее белье. У вас наша Победа страшная. Чего вы добиваетесь?». — «Правды». — «А вы думаете, что правда — это то, что в жизни. То, что на улице. Под ногами. Для вас она такая низкая. Земная. Нет, правда — это то, о чем мы мечтаем. Какими мы хотим быть!».
«Наступаем. Первые немецкие поселки. Мы — молодые. Сильные. Четыре года без женщин. В погребах — вино. Закуска. Ловили немецких девушек и.
10 человек насиловали одну. Женщин не хватало, население бежало от Советской Армии, брали юных. Девочек. 12-13 лет. Если она плакала, били, что-нибудь заталкивали в рот. Ей больно, а нам смешно. Я сейчас не понимаю, как я мог. Мальчик из интеллигентной семьи. Но это был я. Единственное, чего мы боялись, чтобы наши девушки об этом не узнали. Наши медсестры. Перед ними было стыдно. ».
«Попали в окружение. Скитались по лесам, по болотам. Ели листья, ели кору деревьев. Какие-то корни. Нас было пятеро, один совсем мальчишка, только призвали в армию. Ночью мне сосед шепчет:
«Мальчишка полуживой, все равно умрет. Ты понимаешь. ». — «Ты о чем?». — «Человеческое мясо съедобное. Мне один зек рассказывал. Они из лагеря бежали через сибирский лес. Специально взяли с собой мальчишку. Так спаслись. ». Ударить сил не хватило. Назавтра мы встретили партизан. ».
«Партизаны днем приехали на конях в деревню. Вывели из дома старосту и его сына. Секли их по голове железными палками, пока они не упали. И на земле добивали. Я сидела у окна. Я все видела. Среди партизан был мой старший брат. Когда он вошел в наш дом и хотел меня обнять: «Сестренка!», я закричала: «Не подходи! Не подходи! Ты — убийца!».
А потом онемела. Месяц не разговаривала. Брат погиб. А что было бы, останься он жив? И если бы домой вернулся. ».
«Утром каратели подожгли нашу деревню. Спаслись только те люди, которые убежали в лес. Убежали без ничего, с пустыми руками, даже хлеба с собой не взяли. Ни яиц, ни сала. Ночью тетя Настя, наша соседка, била свою девочку, потому что та все время плакала. С тетей Настей было пятеро ее детей. Юлечка, моя подружка, сама слабенькая. Она всегда болела. И четыре мальчика, все маленькие, и все тоже просили есть. И тетя Настя сошла с ума: «У-у-у. У-у-у. ». А ночью я услышала. Юлечка просила: «Мамочка, ты меня не топи. Я не буду. Я больше есточки просить у тебя не буду. Не буду. ». Утром Юлечки я уже не увидела. Никто ее не нашел.
Из разговора с цензором: «Это — ложь! Это клевета на нашего солдата, освободившего пол-Европы. На наших партизан. На наш народ-герой. Нам не нужна ваша маленькая история, нам нужна большая история. История Победы. Вы никого не любите! Вы не любите наши великие идеи. Идеи Маркса и Ленина». — «Да, я не люблю великие идеи. Я люблю маленького человека. ».
ИЗ ТОГО, ЧТО ВЫБРОСИЛА Я САМА
«Нас окружили. С нами политрук Лунин. Он зачитал приказ, что советские солдаты врагу не сдаются. У нас, как сказал товарищ Сталин, пленных нет, а есть предатели. Ребята достали пистолеты. Политрук приказал: «Не надо. Живите, хлопцы, вы — молодые». А сам застрелился.
А когда мы вернулись, мы уже наступали. Помню маленького мальчика. Он выбежал к нам откуда-то из-под земли, из погреба, и кричал: «Убейте мою мамку. Убейте! Она немца любила. ». У него были круглые от страха глаза. За ним бежала черная старуха. Вся в черном. Бежала и крестилась: «Не слушайте дитя. Дитя сбожеволило. ».
«Вызвали меня в школу. Со мной разговаривала учительница, вернувшаяся из эвакуации: «Я хочу перевести вашего сына в другой класс. В моем классе — самые лучшие ученики». — «Но у моего сына одни пятерки». — «Это не важно. Мальчик жил под немцами». — «Да, нам было трудно». — «Я не об этом. Все, кто был в оккупации. Эти люди под подозрением. Вот и вы. ». — «Что? Я не понимаю. ». — «Мы не уверены в его правильном развитии. Вот он заикается. ». — «Я знаю. Это у него от страха. Его избил немецкий офицер, который жил у нас на квартире». — «Вот видите. Сами признаетесь. Вы жили рядом с врагом. ». — «А кто этого врага допустил до самой Москвы? Кто нас здесь оставил с нашими детьми?».
Со мной — истерика. Два дня боялась, что учительница донесет на меня. Но она оставила сына в своем классе. ».
«ВЕРНУЛАСЬ В ДЕРЕВНЮ С ДВУМЯ ОРДЕНАМИ СЛАВЫ И МЕДАЛЯМИ, А МАТЬ ВЫГНАЛА МЕНЯ — ЧЕТЫРЕ ГОДА БЫЛА НА ФРОНТЕ, С МУЖЧИНАМИ»
Немцы сначала распустили колхозы, дали людям землю. Люди вздохнули после Сталина. Мы платили оброк. Аккуратно платили. А потом стали нас жечь. Нас и дома наши. Скотину угоняли, а людей жгли.
Ой, доченька, я слов боюсь. Слова страшные. Я добром спасалась, никому не хотела зла. Всех жалела. ».
«Я до Берлина с армией дошла. Вернулась в свою деревню с двумя орденами Славы и медалями. Пожила три дня, а на четвертый мама поднимает меня с постели и говорит: «Доченька, я тебе собрала узелок. Уходи. Уходи. У тебя еще две младшие сестры растут. Кто их замуж возьмет? Все знают, что ты четыре года была на фронте, с мужчинами. ». Не трогайте мою душу. Напишите, как другие, о моих наградах. ».
«На войне как на войне. Это вам не театр.
Выстроили на поляне отряд, мы стали кольцом. А посередине — Миша К. и Коля М., наши ребята. Миша был смелый разведчик, на гармошке играл. Никто лучше Коли не пел.
Приговор читали долго: в такой-то деревне потребовали две бутылки самогона, а ночью. двух девочек. А в такой-то деревне. У крестьянина. забрали пальто и швейную машинку, которую тут же пропили. У соседей. Приговариваются к расстрелу.
Кто будет расстреливать? Отряд молчит. Кто? Молчим. Командир сам привел приговор в исполнение. ».
«После войны. После войны человеческая жизнь ничего не стоила. Дам один пример. Еду после работы в автобусе, вдруг начались крики: «Держите вора! Держите вора! Моя сумочка. ». Автобус остановился. Сразу — толкучка. Молодой офицер выводит на улицу мальчишку, кладет его руку себе на колено и — бах! ломает ее пополам. Вскакивает назад. И мы едем. Никто не заступился за мальчишку, не позвал милиционера. Не вызвали врача. А у офицера вся грудь в боевых наградах. Я стала выходить на своей остановке, он соскочил и подал мне руку: «Проходите, девушка. ». Такой галантный. Эх, да это еще война. Все — военные люди. ».
«Пришла Красная Армия. Нам разрешили раскапывать могилы, где наших людей постреляли. По нашим обычаям надо быть в белом — в белом платке, в белой сорочке. Люди шли с деревень все в белом и с белыми простынями. С белыми вышитыми полотенцами.
Копали. Кто что нашел-признал, то и забрал. Кто руку на тачке везет, кто на подводе голову. Человек долго целый в земле не лежит, они все перемешались друг с другом. С землей.
Я сестру не нашла, показалось мне, что один кусочек платья — это ее, что-то знакомое. Дед тоже сказал — заберем, будет что хоронить. Тот кусочек платья мы в гробик и положили.
На отца получили бумажку «пропал без вести». Другие что-то получали за тех, кто погиб, а нас с мамой в сельсовете напугали: «Вам никакой помощи не положено. А может, он живет припеваючи с немецкой фрау. Враг народа».
Я стала искать отца при Хрущеве. Через 40 лет. Ответили мне при Горбачеве: «В списках не значится. ». Но откликнулся его однополчанин, и я узнала, что погиб отец геройски. Под Могилевом бросился с гранатой под танк.
Жаль, что моя мама не дожила до этой вести. Она умерла с клеймом жены врага народа. Предателя. И таких, как она, было много. Не дожила она. Я сходила к ней на могилку с письмом. Прочитала. ».
«Многие из нас верили. Мы думали, что после войны все изменится. Сталин поверит своему народу. Но еще война не кончилась, а эшелоны уже пошли в Магадан. Эшелоны с победителями. Арестовали тех, кто был в плену, выжил в немецких лагерях, кого увезли немцы на работу, — всех, кто видел Европу. Мог рассказать, как там живет народ. Без коммунистов. Какие там дома и какие дороги. О том, что нигде нет колхозов.
После Победы все замолчали. Молчали и боялись, как до войны. ».
«Мы уходим. А кто там следом?
Я — учитель истории. На моей памяти учебник истории переписывали три раза. Я учила по трем разным учебникам. Что после нас останется? Спросите нас, пока мы живы. Не придумывайте потом нас. Спросите.
Убить трудно. Я всю жизнь преподавала историю, но я знала, что ни об одном историческом событии мы не знаем всего, до конца. Всех пережитых чувств.
Сопротивление безумцев
После Висло-Одерской операции в феврале 1945 года, когда Красная Армия форсировала реку Одер и встала в 80 километрах от Берлина, союзники (чьи силы в два с лишним раза превышали численность немецких войск) начали наступление на Кёльн. Поражение Германии оказалось неминуемым. Собственно, оно стало таковым уже после Сталинграда, но ещё осенью 1944-го многие офицеры вермахта были уверены — у Рейха получится выйти из войны без существенных потерь и даже сохранить некоторые оккупированные земли. Однако в последний месяц зимы 1945-го у отдельных нацистских министров (например, у Риббентропа, Шпеера и Розенберга) не осталось сомнений в приближающемся — и очень скором крахе. Чего уж там — даже сам Геббельс написал фюреру письмо, весьма деликатно намекнув о возможности переговоров со Сталиным. Послание осталось без ответа. С Гитлером, конечно, всё понятно, но вот и правда интересно — почему в Рейхе не произошло народной революции, как в 1918 году? Отчего Германия не восстала против Гитлера, а продолжала бессмысленное сопротивление, погубив миллионы своих граждан в кровавой бойне?
Концерт на краю катастрофы
В одном из советских военных фильмов раненый у Зееловских высот немецкий офицер говорит окружившим его красноармейцам — “Мы стояли у стен Москвы, а вы верили, что дойдёте до Берлина. Вот и мы знаем, что обязательно вернёмся под Москву”. Отчасти это объясняет фанатичное упорство Германии — но не полностью. Зимой 1941 года у СССР в тылу были заводы, производившие танки, на фронт поступал бензин для самолётов с нефтепромыслов Каспийского моря, а свежие дивизии из Сибири ехали к подмосковным рубежам. У нацистов ситуация к тому времени была много хуже: военная промышленность наполовину уничтожена англо-американской авиацией, нефтяные промыслы в Румынии потеряны, пенсионеры и подростки из “фольксштурма” со старыми винтовками остановить советские войска не могли. При этом, в нацистской Германии вплоть до самой капитуляции (!) исправно выплачивалась зарплата на предприятиях (задержек жалованья никогда не было), письма и посылки педантично доставлялись почтой по адресам в разрушенных городах, в кинотеатрах шли фильмы, а 12 апреля 1945 года симфонический оркестр Берлина выступил с концертом, и билетов было не достать. Неужели немцы серьёзно думали за три месяца до капитуляции, что способны выиграть войну?
Виселица перед освобождением
20 000 казнённых солдат
Собрание НСДАП в Мюнхене | Фото из открытых источников