До чего же довел меня блюграсс
До чего же довел меня блюграсс
До чего же довел меня блюграсс. Блюзы и монстры, которые разрушали мою жизнь
Перевод с английского языка и комментарии Георгий Осипов
© ООО «Книгократия», 2021
© Георгий Осипов, перевод с английского, 2020
Блюграсс – разновидность музыкального фольклора, чья родина горные районы штата Кентукки. От «городского» кантри блюграсс отличает использование только акустических инструментов и коллективное исполнение мелодии всем оркестром, без выделенных соло. В результате чего создаётся гипнотический «грохот» со строгой внутренней структурой. Отсюда нелинейное сходство с биг-бэндом Стэна Кентона на почве гетеродоксального вагнерианства. Интенсивные инструментальные пьесы в этом стиле так и называются breakdown – от слова «обрыв», и звучат они лавинообразно.
Chicago: Drag City Incorporated
Первое, что бросается в глаза в перечне патриархов чёрного блюза, это средневековое количество Слепых. Вы ещё не слышали, как звучит в оригинале Blind Lemon Jefferson, но вам заранее известно, что он был слеп.
Многие из этих гениальных инвалидов обрели вторую жизнь благодаря подвижничеству молодого человека по имени Джон Фэи.
Даже самый искусный глазник едва ли сможет вернуть зрение мертвецу, но Джон Фэи вернул голос ряду мастеров довоенного качества, как покойных, так и заживо погребённых в гетто нищеты и забвения. Их услышали. Заголовок «Джон Фэи – реаниматор» выглядит заслуженно и эффектно, но очерка с таким названием не существует в природе.
Fahey. Произнести фамилию правильно было довольно сложно, а послушать, что и как играет её обладатель, ещё сложней. В те времена даже строка «имя твоё пять букв» была предметом щегольства осведомлённостью, ведь по идее их четыре. В имени Fahey читаются пять, а произносятся всего три, с ударением на последней букве.
Саундтреки недоступных картин лишали зрителя зрения, но эту короткую и негромкую пьесу можно было слушать с закрытыми глазами. Что я и проделывал десятки раз, пока пластинку не выклянчил один студент ради трёх композиций Пинк Флойда.
Я был уверен, что, как это уже было с Мэнсоном, судьба позаботится о дальнейшем ознакомления с творчеством Джона Фэи, но перерыв затянулся. В годы дефицита приходилось довольствоваться крупицами.
По этой причине он стал фаворитом моих радиодиверсий в середине девяностых, когда его физическая жизнь уже начала движение под откос до конечной остановки на кладбище машин, в одной из которых он – аутентичный отшельник двадцатого века, проведёт свои последние дни.
Музыку можно слушать вслепую, но книги не читаются на ощупь. Текст надо видеть. Теперь он перед вами.
Вниманию читателя предлагается не «мастерский перевод» профессионала, а порывистый опыт поклонника. Нечто вроде провальной, но искренней игры Сибиллы Вейн. Которая так разочаровала старших товарищей Дориана Грэя.
Так поступали в былые времена – услышав яркую вещь, человек брал гитару и пытался «снять» соло, как скальп. Звучало это чудовищно, однако со временем монструозность пробуждает симпатию и ностальгию. Как советские переводы зарубежной прозы, адаптированные сообразно морально-идеологическим нормам, с их «заправилами» и «педиками».
В повести у Лавкрафта пришелец из прошлого наводит на подозрение детальным описанием подробностей, которые никак не могут быть известны современному человеку. Он изображает как скрипела на зимнем ветру вывеска питейного заведения двести лет назад.
Джон Фэи изумлял своих молодых коллег поиском звука, передающего скрип лопаты, соскребающей утренний снег на пустынном перроне в городке, где прошло его детство.
Оставляя сюжет нетронутым, перевод искажает реальность, где говорят на другом языке, и в ней вызревают персонажи-мутанты. Самый банальный пример – Холден Колфилд.
Но мутантов и монстров в рассказах Фэи хватает и без этого. Люди-кошки навеяны знаменитым фильмом Жака Турнера и, возможно, «Старинными чарами» А. Блэквуда. В страшной истории на рыбалке нелинейно спародирован «Старик и море», а лирическая новелла «Оранжевый апрель» (переименованная нами в «Не бывать тебе в новом Орлеане») похожа на замечательную картину «Портрет Дженни».
Caveat lecror — в этой книге читатель не найдёт того, чего обычно ждут от прозы американских аутсайдеров. Пишет он без «усилителей вкуса», важнейшие из них – сленг и мат – встречаются в его текстах чрезвычайно редко.
При первой возможности Джон Фэи кивает на первоисточник, благородно жертвуя шансом блеснуть эрудицией. Ибо знающий молчит, а в блюзе важно не то, что извлечено, а то, что не сыграно. То есть пустые места и пробелы.
Избегая эпигонства, автор коротко посылает читателя к мастерам «южной готики», в сторону Фолкнера и Юдоры Уэлти – дескать, «всё написано до нас».
О музыкальных особенностях своих кумиров он повествует не менее скупо. Имена Хэнка Вильямса и Рузвельта Сайкса можно заменить любыми другими, и, уверяю вас, мало кто заметит подмену без подсказки возмущённых «экспертов».
Мы тоже кое-что подменили для удобства читателя, убрав крупный шрифт и упорядочив пунктуацией авторские «поливы», где он лупит пятернёй по открытым струнам, передавая таким путём пограничное состояние, когда «с безумием граничит разумение».
Несколько удручает обилие имён и прозвищ реликтовых исполнителей блюза и кантри. Не удалив ни одно из них, мы не стали выдавать биографическую справку на каждого, поскольку тот, кому это любопытно, может послушать любого из этих великих артистов в сети.
Стенографируя разговоры своих персонажей, Фэи не разнообразит их речь метафорами. Похоже, что умышленно. Он эллиптичен, как Дэшил Хеммит с его культовым диалогом Сэма Спейда и Уилмера Кука:
Только в его репликах полностью отсутствует нервозный, пульсирующий саспенс нуара. Положения и лица, при всей их монструозности, напоминают апатичные видения морфиниста, в духе гигантской мухи, которую под воздействием этого препарата увидела Анна Ахматова.
Но пишет об этом не наркоман или шизофреник, а скорее перфекционист на досуге (третий удачный заголовок за один сеанс). «Гарику не надо колоться, он – наркоман духа» (заголовок номер четыре) – говорил один мой талантливый, но тяжело зависимый товарищ сорок лет назад.
Фэи именно такой «наркоман», или «работоспособный алкоголик». Недостаток жаргона и брани он компенсирует фамилиями учёных и философов, именами известных и экзотических богов, религиозно-философской терминологией без её пояснения.
Превращения и вторжение потусторонних сил также обходится без красочных подробностей, обязательных для готического жанра.
Тема поезда («Не бывать тебе в Новом Орлеане») пробуждает в русском читателе ассоциацию с поэмой Венедикта Ерофеева и с не менее психо-миражным фильмом Шукшина «Печки-лавочки».
Многократное, тоже, думаю, умышленное повторение избитых выражений – прозу Анатолия Гладилина.
Сюрреализм без спецэффектов – картины Эда Вуда-младшего.
Переводной Сэлинджер соседствует с драматургией Введенского, но обе реминисценции искажены особым воздухом, особой акустикой Мэриленда конца сороковых.
Время от времени текст напоминает в схематичные наброски киносценария. Издатели подчёркивали, что не изменили ни одной буквы при перепечатке рукописных бумаг, которые Фэи, свернув рулоном, таскал в боковом кармане пиджака.
До чего же довел меня блюграсс
Джон Фэи. До чего же довел меня блюграсс. Блюзы и монстры, которые разрушали мою жизнь. М.: Издание книжного магазина «Циолковский», 2021. Перевод с английского Георгия Осипова
Люди делятся на две большие категории: одни считают, что фамилия Fahey произносится как «Фейхи», другие настаивают на том, что все-таки «Фэи». Этим свифтовским спором обычно начинаются и заканчиваются все диалоги о музыканте, художнике и писателе, которого мы для удобства будем звать Джон Фахей.
В 2003 году журнал Rolling Stone опубликовал собственный рейтинг величайших гитаристов в истории музыки. На 35-м месте оказался Джон Фахей — следом за Ли Ранальдо и Терстоном Муром из Sonic Youth, которые наверняка удивились тому, что сумели подвинуть своего учителя, радикально обновившего американскую гитарную музыку, сделав традиционно демократическим кантри и блюзу прививку авангарда и заложив основы того, что сейчас называют дроун-фолком.
Родился Фахей в самой обыкновенной буржуазной семье, обосновавшейся в Вашингтоне. В юности перебрался на Западное побережье, где поступил в Калифорнийский университет и защитил магистерскую об отце дельта-блюза Чарли Паттоне. Тогда же Фахей добивается первого признания: идет в гости к Джону Пилу и работает над саундтреком к Zabriskie Point.
Впрочем, музыкальная карьера ему была безразлична, поэтому вскоре Фахей стал добровольным отшельником, много пил и практически ни с кем не общался, предпочитая человеческому обществу компанию кота. В 1980-е и начале 1990-х он перебивался записью рождественских альбомов и, наверное, скончался бы в полной безвестности, если б его не вытащил из бытия продюсер Джим О’Рурк, работавший с Sonic Youth и Stereolab. Вместе они сделали лучшие записи Фахея, некоторые из которых, правда, вышли уже после его смерти.
Рассказы Фахея — прямое продолжение его музыкальных опытов, на первый взгляд по-американски простых и демократичных, а на деле — глубоко интеллектуальных и принимающих самые неожиданные обертоны, порой жизнеутверждающие, но чаще фатально мрачные. Формально главный герой книги — сам Джон, вспоминающий свою жизнь, но на самом деле в центре повествования оказывается столь милая сердцу каждого консерватора «старая Америка» белых англосаксонских протестантов. Вот только специфический черный юмор писателя беспощадно разрушает чинный фасад послевоенного застоя, за которым он обнаруживает секты малолетних сатаногитлеристов, вампиров-педофилов и подростков-кроссдрессеров, коллекционеров крайней плоти, оккультных стриптизерш, организованные группы поедателей детей и прочих первертов на любой вкус. В этом берроузовском паноптикуме даже всемирно известный режиссер, живой на тот момент классик, оказывается полубезумным маньяком с повадками киношного Дракулы:
«Как только ему показалось, что он смог убедить меня в своей актуальности, мы перешли в небольшой кинозал внутри студийного помещения. Я ожидал увидеть что-нибудь авангардное, учитывая его репутацию мастера в делах такого рода. Но мне показали кое-что другое.
Какой там „авангард”.
Мэтр поставил жуткую и длинную порнуху.
Где около двадцати пар коллективно тараканились посреди какой-то пустыни в таких комбинациях и позах, что я попросту испугался, так что я ее по-настоящему и не смотрел.
Он заставил меня посмотреть это один раз, оказалось мало.
И мы еще два раза посмотрели его полностью.
Когда включили свет, я тут же выпалил: до чего же хорошее у вас кино, мистер Антониони!»
Проза Фахея, как и его музыка, демонстративно примитивна, предпочтение он отдает телеграфному стилю с рублеными фразами и простыми предложениями. Однако именно такая манера делает письмо предельно уязвимым, выставляя напоказ любую фальшивую ноту, которых, впрочем, Фахей никогда не берет. А вот для переводчика — это настоящий вызов. Ведь форма, выбранная Фахеем, служит огранкой для очень своеобразного языка, полного сленга, хитрых каламбуров и неожиданных апелляций к Гегелю, Ясперсу, Хайдеггеру и прочим светлейшим умам человечества (преимущественно немецким, уж очень ему нравится играть на послевоенной германофобии, замешанной на ура-патриотизме). Существует масса примеров того, как подобная литература, важная для западного контекста, в переводе на русский не вызывала ничего, кроме неловкости и недоумения. К счастью, Фахею повезло с переводчиком, оказавшимся конгениальным автору оригинала.
Джон Фэи. Фото: Bettina Herzner
Но вернемся к книге. Под одной обложкой собраны 13 рассказов — некоторые очень маленькие, некоторые довольно большие. Легенда гласит, что рукопись «Блюграсса» Фахей вечно носил с собой в кармане, как и подобает гениальному безумцу, изрядно затерев ее и пропитав парами виски, которым подрывал свое здоровье, перебравшись в захолустный Салем, штат Орегон.
Если хочется жанровых ярлыков, то прозу Фахея, наверное, стоит обозвать «лирической сатирой», объектом которой становится все, что всплывет в причудливо организованной памяти автора. Мир и людей герой Фахея не то что не любит, а просто снисходительно ненавидит. Чтобы разобраться в этой своей невротической мизантропии, он прибегает к самопальному психоанализу и, разматывая запутанную проволоку памяти, приходит к выводу — во всем виноват блюграсс, самая белая, невинная и коммерчески успешная производная кантри и блюза:
«Блюграсс и блюз — это ярость и страх, тревога и дрожь, враждебность и пропаганда, и большей злобы, чем в его звуках, нигде больше нет».
Все верно — из-за музыки блюграсс я стал чудовищем».
«Блюграсс навевает либеральные настроения, внушает извращенные вожделения, делает похотливым, гневливым, антиобщественным психопатом, бандитом, ящером, отщепенцем и неудачником. Блюграсс — зло».
«Мандолины и банджо — исчадие зла. Я давно это понял. Блюграсс тоже придумал Пан, сеющий панику звуками неизвестного происхождения».
Джон Фэи. Фото: Bettina Herzner
Конечно, можно предположить, что Фахей и правда разоблачил блюграсс как подлинную музыку Сатаны, но, скорее всего, он просто жестоко смеется над американской традицией мемуарной прозы XX века, помешавшейся на фрейдизме (вспомните хотя бы автобиографию Теннесси Уильямса, тоже разворачивающуюся в мелодраматическом антураже идеальной Америки). Укладываясь на воображаемую кушетку психотерапевта, он на самом деле заманивает в нее американские коллективные неврозы: скрепу Холокоста, органично уживающуюся с бытовым антисемитизмом, доходящий до абсурда прагматизм, не мешающий верить во всякую нечисть и порой даже видеть ее собственными глазами, показную набожность, за которой прячется сам Дьявол.
В макабрическом мирее фахеевой Америки индульгенции достойны только классики блюза — первой и единственной настоящей любви автора (ну или его артистической маски, если угодно). Когда Фахей вспоминает об этой своей любви, «Блюграсс» превращается в иллюстрированную энциклопедию блюзовой музыки в ее лучших проявлениях. И если вам почему-то не кажутся смешными зигующие дети, восславляющие Сатану, то хотя бы в порядке качественного музыкального самообразования обязательно полистайте этот памятник брутальному остроумию и заодно его великому носителю.
До чего же довел меня блюграсс
До чего же довел меня блюграсс. Блюзы и монстры, которые разрушали мою жизнь
Перевод с английского языка и комментарии Георгий Осипов
© ООО «Книгократия», 2021
© Георгий Осипов, перевод с английского, 2020
Блюграсс – разновидность музыкального фольклора, чья родина горные районы штата Кентукки. От «городского» кантри блюграсс отличает использование только акустических инструментов и коллективное исполнение мелодии всем оркестром, без выделенных соло. В результате чего создаётся гипнотический «грохот» со строгой внутренней структурой. Отсюда нелинейное сходство с биг-бэндом Стэна Кентона на почве гетеродоксального вагнерианства. Интенсивные инструментальные пьесы в этом стиле так и называются breakdown – от слова «обрыв», и звучат они лавинообразно.
Chicago: Drag City Incorporated
Первое, что бросается в глаза в перечне патриархов чёрного блюза, это средневековое количество Слепых. Вы ещё не слышали, как звучит в оригинале Blind Lemon Jefferson, но вам заранее известно, что он был слеп.
Многие из этих гениальных инвалидов обрели вторую жизнь благодаря подвижничеству молодого человека по имени Джон Фэи.
Даже самый искусный глазник едва ли сможет вернуть зрение мертвецу, но Джон Фэи вернул голос ряду мастеров довоенного качества, как покойных, так и заживо погребённых в гетто нищеты и забвения. Их услышали. Заголовок «Джон Фэи – реаниматор» выглядит заслуженно и эффектно, но очерка с таким названием не существует в природе.
Fahey. Произнести фамилию правильно было довольно сложно, а послушать, что и как играет её обладатель, ещё сложней. В те времена даже строка «имя твоё пять букв» была предметом щегольства осведомлённостью, ведь по идее их четыре. В имени Fahey читаются пять, а произносятся всего три, с ударением на последней букве.
Саундтреки недоступных картин лишали зрителя зрения, но эту короткую и негромкую пьесу можно было слушать с закрытыми глазами. Что я и проделывал десятки раз, пока пластинку не выклянчил один студент ради трёх композиций Пинк Флойда.
Я был уверен, что, как это уже было с Мэнсоном, судьба позаботится о дальнейшем ознакомления с творчеством Джона Фэи, но перерыв затянулся. В годы дефицита приходилось довольствоваться крупицами.
По этой причине он стал фаворитом моих радиодиверсий в середине девяностых, когда его физическая жизнь уже начала движение под откос до конечной остановки на кладбище машин, в одной из которых он – аутентичный отшельник двадцатого века, проведёт свои последние дни.
Музыку можно слушать вслепую, но книги не читаются на ощупь. Текст надо видеть. Теперь он перед вами.
Вниманию читателя предлагается не «мастерский перевод» профессионала, а порывистый опыт поклонника. Нечто вроде провальной, но искренней игры Сибиллы Вейн. Которая так разочаровала старших товарищей Дориана Грэя.
Так поступали в былые времена – услышав яркую вещь, человек брал гитару и пытался «снять» соло, как скальп. Звучало это чудовищно, однако со временем монструозность пробуждает симпатию и ностальгию. Как советские переводы зарубежной прозы, адаптированные сообразно морально-идеологическим нормам, с их «заправилами» и «педиками».
В повести у Лавкрафта пришелец из прошлого наводит на подозрение детальным описанием подробностей, которые никак не могут быть известны современному человеку. Он изображает как скрипела на зимнем ветру вывеска питейного заведения двести лет назад.
Джон Фэи изумлял своих молодых коллег поиском звука, передающего скрип лопаты, соскребающей утренний снег на пустынном перроне в городке, где прошло его детство.
Оставляя сюжет нетронутым, перевод искажает реальность, где говорят на другом языке, и в ней вызревают персонажи-мутанты. Самый банальный пример – Холден Колфилд.
Но мутантов и монстров в рассказах Фэи хватает и без этого. Люди-кошки навеяны знаменитым фильмом Жака Турнера и, возможно, «Старинными чарами» А. Блэквуда. В страшной истории на рыбалке нелинейно спародирован «Старик и море», а лирическая новелла «Оранжевый апрель» (переименованная нами в «Не бывать тебе в новом Орлеане») похожа на замечательную картину «Портрет Дженни».
Caveat lecror — в этой книге читатель не найдёт того, чего обычно ждут от прозы американских аутсайдеров. Пишет он без «усилителей вкуса», важнейшие из них – сленг и мат – встречаются в его текстах чрезвычайно редко.
При первой возможности Джон Фэи кивает на первоисточник, благородно жертвуя шансом блеснуть эрудицией. Ибо знающий молчит, а в блюзе важно не то, что извлечено, а то, что не сыграно. То есть пустые места и пробелы.
Избегая эпигонства, автор коротко посылает читателя к мастерам «южной готики», в сторону Фолкнера и Юдоры Уэлти – дескать, «всё написано до нас».
О музыкальных особенностях своих кумиров он повествует не менее скупо. Имена Хэнка Вильямса и Рузвельта Сайкса можно заменить любыми другими, и, уверяю вас, мало кто заметит подмену без подсказки возмущённых «экспертов».
Мы тоже кое-что подменили для удобства читателя, убрав крупный шрифт и упорядочив пунктуацией авторские «поливы», где он лупит пятернёй по открытым струнам, передавая таким путём пограничное состояние, когда «с безумием граничит разумение».
Несколько удручает обилие имён и прозвищ реликтовых исполнителей блюза и кантри. Не удалив ни одно из них, мы не стали выдавать биографическую справку на каждого, поскольку тот, кому это любопытно, может послушать любого из этих великих артистов в сети.
Стенографируя разговоры своих персонажей, Фэи не разнообразит их речь метафорами. Похоже, что умышленно. Он эллиптичен, как Дэшил Хеммит с его культовым диалогом Сэма Спейда и Уилмера Кука:
Только в его репликах полностью отсутствует нервозный, пульсирующий саспенс нуара. Положения и лица, при всей их монструозности, напоминают апатичные видения морфиниста, в духе гигантской мухи, которую под воздействием этого препарата увидела Анна Ахматова.
Но пишет об этом не наркоман или шизофреник, а скорее перфекционист на досуге (третий удачный заголовок за один сеанс). «Гарику не надо колоться, он – наркоман духа» (заголовок номер четыре) – говорил один мой талантливый, но тяжело зависимый товарищ сорок лет назад.
Фэи именно такой «наркоман», или «работоспособный алкоголик». Недостаток жаргона и брани он компенсирует фамилиями учёных и философов, именами известных и экзотических богов, религиозно-философской терминологией без её пояснения.
Превращения и вторжение потусторонних сил также обходится без красочных подробностей, обязательных для готического жанра.
Тема поезда («Не бывать тебе в Новом Орлеане») пробуждает в русском читателе ассоциацию с поэмой Венедикта Ерофеева и с не менее психо-миражным фильмом Шукшина «Печки-лавочки».
Многократное, тоже, думаю, умышленное повторение избитых выражений – прозу Анатолия Гладилина.
Сюрреализм без спецэффектов – картины Эда Вуда-младшего.
Переводной Сэлинджер соседствует с драматургией Введенского, но обе реминисценции искажены особым воздухом, особой акустикой Мэриленда конца сороковых.
Время от времени текст напоминает в схематичные наброски киносценария. Издатели подчёркивали, что не изменили ни одной буквы при перепечатке рукописных бумаг, которые Фэи, свернув рулоном, таскал в боковом кармане пиджака.
До чего же довел меня блюграсс
До чего же довел меня блюграсс. Блюзы и монстры, которые разрушали мою жизнь
Перевод с английского языка и комментарии Георгий Осипов
© ООО «Книгократия», 2021
© Георгий Осипов, перевод с английского, 2020
Блюграсс – разновидность музыкального фольклора, чья родина горные районы штата Кентукки. От «городского» кантри блюграсс отличает использование только акустических инструментов и коллективное исполнение мелодии всем оркестром, без выделенных соло. В результате чего создаётся гипнотический «грохот» со строгой внутренней структурой. Отсюда нелинейное сходство с биг-бэндом Стэна Кентона на почве гетеродоксального вагнерианства. Интенсивные инструментальные пьесы в этом стиле так и называются breakdown – от слова «обрыв», и звучат они лавинообразно.
Chicago: Drag City Incorporated
Первое, что бросается в глаза в перечне патриархов чёрного блюза, это средневековое количество Слепых. Вы ещё не слышали, как звучит в оригинале Blind Lemon Jefferson, но вам заранее известно, что он был слеп.
Многие из этих гениальных инвалидов обрели вторую жизнь благодаря подвижничеству молодого человека по имени Джон Фэи.
Даже самый искусный глазник едва ли сможет вернуть зрение мертвецу, но Джон Фэи вернул голос ряду мастеров довоенного качества, как покойных, так и заживо погребённых в гетто нищеты и забвения. Их услышали. Заголовок «Джон Фэи – реаниматор» выглядит заслуженно и эффектно, но очерка с таким названием не существует в природе.
Fahey. Произнести фамилию правильно было довольно сложно, а послушать, что и как играет её обладатель, ещё сложней. В те времена даже строка «имя твоё пять букв» была предметом щегольства осведомлённостью, ведь по идее их четыре. В имени Fahey читаются пять, а произносятся всего три, с ударением на последней букве.
Саундтреки недоступных картин лишали зрителя зрения, но эту короткую и негромкую пьесу можно было слушать с закрытыми глазами. Что я и проделывал десятки раз, пока пластинку не выклянчил один студент ради трёх композиций Пинк Флойда.
Я был уверен, что, как это уже было с Мэнсоном, судьба позаботится о дальнейшем ознакомления с творчеством Джона Фэи, но перерыв затянулся. В годы дефицита приходилось довольствоваться крупицами.
По этой причине он стал фаворитом моих радиодиверсий в середине девяностых, когда его физическая жизнь уже начала движение под откос до конечной остановки на кладбище машин, в одной из которых он – аутентичный отшельник двадцатого века, проведёт свои последние дни.
Музыку можно слушать вслепую, но книги не читаются на ощупь. Текст надо видеть. Теперь он перед вами.
Вниманию читателя предлагается не «мастерский перевод» профессионала, а порывистый опыт поклонника. Нечто вроде провальной, но искренней игры Сибиллы Вейн. Которая так разочаровала старших товарищей Дориана Грэя.
Так поступали в былые времена – услышав яркую вещь, человек брал гитару и пытался «снять» соло, как скальп. Звучало это чудовищно, однако со временем монструозность пробуждает симпатию и ностальгию. Как советские переводы зарубежной прозы, адаптированные сообразно морально-идеологическим нормам, с их «заправилами» и «педиками».
В повести у Лавкрафта пришелец из прошлого наводит на подозрение детальным описанием подробностей, которые никак не могут быть известны современному человеку. Он изображает как скрипела на зимнем ветру вывеска питейного заведения двести лет назад.
Джон Фэи изумлял своих молодых коллег поиском звука, передающего скрип лопаты, соскребающей утренний снег на пустынном перроне в городке, где прошло его детство.
Оставляя сюжет нетронутым, перевод искажает реальность, где говорят на другом языке, и в ней вызревают персонажи-мутанты. Самый банальный пример – Холден Колфилд.
Но мутантов и монстров в рассказах Фэи хватает и без этого. Люди-кошки навеяны знаменитым фильмом Жака Турнера и, возможно, «Старинными чарами» А. Блэквуда. В страшной истории на рыбалке нелинейно спародирован «Старик и море», а лирическая новелла «Оранжевый апрель» (переименованная нами в «Не бывать тебе в новом Орлеане») похожа на замечательную картину «Портрет Дженни».
Caveat lecror — в этой книге читатель не найдёт того, чего обычно ждут от прозы американских аутсайдеров. Пишет он без «усилителей вкуса», важнейшие из них – сленг и мат – встречаются в его текстах чрезвычайно редко.
При первой возможности Джон Фэи кивает на первоисточник, благородно жертвуя шансом блеснуть эрудицией. Ибо знающий молчит, а в блюзе важно не то, что извлечено, а то, что не сыграно. То есть пустые места и пробелы.
Избегая эпигонства, автор коротко посылает читателя к мастерам «южной готики», в сторону Фолкнера и Юдоры Уэлти – дескать, «всё написано до нас».
О музыкальных особенностях своих кумиров он повествует не менее скупо. Имена Хэнка Вильямса и Рузвельта Сайкса можно заменить любыми другими, и, уверяю вас, мало кто заметит подмену без подсказки возмущённых «экспертов».
Мы тоже кое-что подменили для удобства читателя, убрав крупный шрифт и упорядочив пунктуацией авторские «поливы», где он лупит пятернёй по открытым струнам, передавая таким путём пограничное состояние, когда «с безумием граничит разумение».
Несколько удручает обилие имён и прозвищ реликтовых исполнителей блюза и кантри. Не удалив ни одно из них, мы не стали выдавать биографическую справку на каждого, поскольку тот, кому это любопытно, может послушать любого из этих великих артистов в сети.
Стенографируя разговоры своих персонажей, Фэи не разнообразит их речь метафорами. Похоже, что умышленно. Он эллиптичен, как Дэшил Хеммит с его культовым диалогом Сэма Спейда и Уилмера Кука:
Только в его репликах полностью отсутствует нервозный, пульсирующий саспенс нуара. Положения и лица, при всей их монструозности, напоминают апатичные видения морфиниста, в духе гигантской мухи, которую под воздействием этого препарата увидела Анна Ахматова.
Но пишет об этом не наркоман или шизофреник, а скорее перфекционист на досуге (третий удачный заголовок за один сеанс). «Гарику не надо колоться, он – наркоман духа» (заголовок номер четыре) – говорил один мой талантливый, но тяжело зависимый товарищ сорок лет назад.
Фэи именно такой «наркоман», или «работоспособный алкоголик». Недостаток жаргона и брани он компенсирует фамилиями учёных и философов, именами известных и экзотических богов, религиозно-философской терминологией без её пояснения.
Превращения и вторжение потусторонних сил также обходится без красочных подробностей, обязательных для готического жанра.
Тема поезда («Не бывать тебе в Новом Орлеане») пробуждает в русском читателе ассоциацию с поэмой Венедикта Ерофеева и с не менее психо-миражным фильмом Шукшина «Печки-лавочки».
Многократное, тоже, думаю, умышленное повторение избитых выражений – прозу Анатолия Гладилина.
Сюрреализм без спецэффектов – картины Эда Вуда-младшего.
Переводной Сэлинджер соседствует с драматургией Введенского, но обе реминисценции искажены особым воздухом, особой акустикой Мэриленда конца сороковых.
Время от времени текст напоминает в схематичные наброски киносценария. Издатели подчёркивали, что не изменили ни одной буквы при перепечатке рукописных бумаг, которые Фэи, свернув рулоном, таскал в боковом кармане пиджака.