Достоевский что делать читать
Произведения
Начало творческого наследия Достоевского Ф.М. было положено романом «Бедные люди» (изданным в 1846 г.). Успех этого произведения был предрешен благожелательностью критиков (Н. Некрасов, В. Белинский). Это моментально принесло славу автору, называемому теперь не иначе как «новым Гоголем».
Однако, последующие произведения, повести и рассказы Федора Достоевского: «Двойник», «Хозяйка», «Белые ночи», «Неточка Незванова», не были должным образом оценены критиками и читателями.
Прежде всего, они должным образом не воспринимали новаторства автора и его попыток в своих произведениях глубже разобраться в психологии героев.
Далее, в 1849 году Достоевского арестовали по «делу Петрашевского». Суд, смертный приговор, инсценировка казни, каторга — все эти эпизоды биографии существенно повлияли на писателя. Поэтому они ярко вплелись в последующие труды Достоевского, который погружается в религию, пишет повести «Дядюшкин сон«, «Село Степанчиково и его обитатели«, роман «Униженные и оскорбленные«. Глубокие изменения философии писателя отразили опубликованные в 1864 г. «Записки из подполья«. Наконец, роман «Преступление и наказание» (1866) принес известность и получил должную оценку среди критиков и читателей. Несмотря на это, из-за больших долгов, Достоевский покидает Россию и уже в Европе пишет роман «Идиот».
Наиболее популярные и известные произведения Достоевского были опубликованы незадолго до смерти: «Бесы«, начало «Дневника писателя», «Подросток«, «Кроткая«, «Братья Карамазовы«. Однако, намерения продолжить «Дневник», а также приступить к продолжению «Карамазовых» так и остались в планах писателя, к сожалению, из-за смерти Достоевского (1881) эти произведения так и остались незавершенными.
Так и не прочитали: Уроки Достоевского для людей XXI века
Ровно два столетия назад, осенним днём 1821 года, в Москве родился человек, ставший для всего мира «главным русским писателем» и выразителем «загадочной русской души». Ему посвящены сотни тысяч исследований на разных языках, стоят памятники в десятках городов. Многое из предсказанного Достоевским в книгах сбылось в действительности, а герои его романов продолжают ходить между нами. Открытые им бездны человеческой души до сих пор пугают многих, а философские максимы и нравственные идеалы вызывают не только горячую любовь, но и жгучую ненависть. Но усвоили ли мы уроки Достоевского?
Фёдор Михайлович, несомненно, явил своим творчеством и самой своей жизнью феномен «пророчества» и христианского «апостольства» через художественное слово. И слово это было особым – как бы выходящим за пределы собственно литературы. Недаром его не любили «чистые стилисты» – Бунин и Набоков. Последний сравнивал творчество Достоевского со свечой, зажжённой днём в комнате, наглухо занавешенной от дневного света.
Но внутренний свет автора «Братьев Карамазовых» был в своём роде сильнее солнечного. Ибо Солнцем был для него Христос. «Если бы как-нибудь оказалось. что истина вне Христа, то я предпочел бы остаться с Христом вне истины». Соответственно, и тьма, которую писатель открыл в людях, включая себя самого, была пугающа. Он бестрепетно, с предельной честностью исследовал, как уживаются в душе человека «идеал содомский» с «идеалом Мадонны». И если это в каком-то смысле была исповедь, то вела она в итоге к христианской проповеди. Которая доходила и до неверующих. Достоевский уточнял:
Меня зовут психологом. Неправда. Я лишь реалист в высшем смысле, – то есть изображаю все глубины души человеческой.
Не метафизик зла и не гуманист
Глубиной проникновения в потаённые закоулки души, в метафизику зла он оказался близок «отцу абсурда» Кафке и даже сумасшедшему богоборцу Ницше. Критик-народник Николай Михайловский за это же назвал его «жестоким талантом», а Максим Горький обругал «нашим злым гением». Философ-публицист Василий Розанов (ему Царьград тоже посвятил большую статью) в «Опавших листьях» выдал совсем уж несправедливую характеристику:
Достоевский, как пьяная нервная баба, вцепился в «сволочь» на Руси и стал пророком её.
Нет, не «пророком сволочи» и тем более не апологетом «относительности» добра и зла был писатель, а тем, кто спускался в мрачные подземелья, проходил сквозь густой болотный туман с фонарём духовного света. «Я не хочу и не могу верить, чтобы зло было нормальным состоянием людей», – говорил он устами своего героя во «Сне смешного человека».
А в «Дневнике писателя» сформулировал:
Без высшей идеи не может существовать ни человек, ни нация. А высшая идея на земле лишь одна и именно – идея о бессмертии души человеческой, ибо все остальные «высшие» идеи жизни. лишь из одной её вытекают.
Как никто другой Достоевский доказал эту истину «от обратного». Если нет бессмертия души, то получайте раскольниковское предницшеанство: «Тварь ли я дрожащая или право имею?». Или тотальный эгоизм «подпольного человека»: «Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить». А как итог – болезненная интеллектуальная загвоздка Ивана Карамазова: «Если Бога нет, то всё дозволено».
Фёдор Михайлович Достоевский, несомненно, явил своим творчеством и самой своей жизнью феномен «пророчества» и христианского «апостольства» через художественное слово. Фото: Dmitry Chasovitin/ Globallookpress
Русского гения часто норовят назвать «гуманистом», но он никогда не был таковым, если брать точное значение этого слова: «Отсутствие Бога нельзя заменить любовью к человечеству, потому что человек тотчас спросит: для чего мне любить человечество?» Воистину пророчески – и по отношению к страшным урокам ХХ века, и к нынешнему расчеловечению – звучит вывод писателя:
Гуманность есть только привычка, плод цивилизации. Она может совершенно исчезнуть.
Кого корёжит автор «Бесов»?
С жуткой прозорливостью разгаданные Достоевским бесы в человеческом облике Петеньки Верховенского – это ведь не только про «русскую революцию». Это прямо про сегодняшнюю реальность:
Но одно или два поколения разврата теперь необходимо; разврата неслыханного, подленького, когда человек обращается в гадкую, трусливую, жестокую, себялюбивую мразь, – вот чего надо!
Мышь, которую «жидок Лямшин» (маленький почтамтский чиновник из «Бесов») засунул за киот иконы, – разве это не то же самое, что кощунственная выставка Марата Гельмана «Осторожно, религия!» и многие другие подобные?
Болезненная ненависть к Православию, к русскому народу – явный признак «бесов» во плоти – и во времена писателя, и ныне. Поэтому и корёжит их творчество Фёдора Михайловича во все эпохи. Известны отзывы Ульянова-Ленина о произведениях Достоевского: «морализирующая блевотина», «реакционная гадость», от которой «тошнит». Через десятилетия «революционную перекличку» подхватывает Анатолий Чубайс:
Я испытываю почти физическую ненависть к этому человеку. Он, безусловно, гений, но его представление о русских как об избранном, святом народе, его культ страдания и тот ложный выбор, который он предлагает, вызывают у меня желание разорвать его на куски.
Чубайс и Ленин откровенны. Как и Дмитрий Быков, называющий Достоевского «началом русского фашизма» и «главной бедой человечества в XIX веке». Другие не могут себе этого позволить: как же признанный гений – не комильфо. Но при этом всё равно втайне ненавидят, морщатся, хотя бы за такие его высказывания: «Наш русский либерал прежде всего лакей и только и смотрит, как бы кому-нибудь сапоги вычистить».
Всечеловек, а не общечеловек
Некоторые до сих пор тщатся подредактировать, отделить художника Достоевского от его «заблуждений». Так, ещё с советских времён либеральные литературоведы пытались противопоставить публицистику и художественные произведения писателя, его ранние и поздние вещи, и всё это вместе – «великодержавному шовинизму», дружбе с «этим ужасным Победоносцевым». На самом деле Достоевский был целен. «Дневник писателя» – это продолжение его романов – и наоборот. А «Бедные люди», восхитившие Некрасова, аукаются с «Преступлением и наказанием» на новой высоте.
Актёр Сергей Рожнов в роли Родиона Раскольникова в сцене из спектакля «Убивец» по роману Федора Достоевского «Преступление и наказание» в Московском государственном театре «У Никитских ворот». Фото: Сергей Киселев / АГН «Москва»
Он – стоявший на Семёновском плацу с мешком на голове в ожидании расстрела, а потом четыре года гремевший кандалами на каторге; похоронивший первую жену и двух детей, всю жизнь нуждавшийся – в отличие от большинства писателей-современников мог сказать, что узнал русскую жизнь и русский народ из самых глубин. И имел полное право сказать о нём:
Особенность её (русской народности): бессознательная и чрезвычайная стойкость в своей идее, сильный и чуткий отпор всему, что ей противоречит, и вековечная, благодатная, ничем не смущаемая вера в справедливость и правду.
Тяжёлые жизненные испытания вернули ему православную веру во всей своей глубине – с народным состраданием к людям и любовью ко Христу, с пониманием спасительности для России уваровской формулы «Православие. Самодержавие. Народность», а с другой стороны – смертельной опасности либеральной фронды и революционного нигилизма.
Но Достоевский не стал бы всемирным гением, если бы, будучи глубоко русским человеком, не вывел бы своей главной идеи – всечеловека. Она особенно ярко прозвучала в знаменитой «пушкинской речи» писателя, вызвавшей экстатический восторг слушателей самых разных убеждений:
Стать настоящим русским, стать вполне русским может быть и значит только… стать братом всех людей, всечеловеком если хотите.
В этом выходе за рамки узкого национализма писатель исповедовал и проповедовал то, что Истина едина, и она объединит Восток и Запад в Любви Христовой. А для служения ей можно и нужно жертвовать национальным эгоизмом, потому что Россия и русские предизбраны Богом для такого подвига – как мессианский народ.
Илья Глазунов. «Ф. М. Достоевский. Белая ночь». Холст, масло, 1983 год. Фото: Russian Look / Globallookpress
«Всечеловека» Достоевского некоторые начали позже лукаво смешивать с космополитом без корней, но сам писатель именовал последних «общечеловеками», противопоставляя эти понятия. В одной из самых глубоких книг о русском гении «Достоевский о России и славянстве» (1940) канонизированный Сербской Православной Церковью Преподобный Иустин (Попович) написал: «Достоевский – пророк, ибо он всечеловек». А также. философ, мученик и наконец – «апостол, ибо всечеловек».
Великий Инквизитор в царстве ковида
Пройдя в юности через искушение социализмом, Фёдор Михайлович навсегда отверг любые прожекты устроения социума «по плану», любые социальные «матрицы». Сначала – братья во Христе, а потом уже «братство», отвечал он на известные лозунги современников. Так, Николай Бердяев определил удивительно точно:
При этом Фёдор Михайлович остро чувствовал, что большая часть человечества скоро отвергнет и уже, начиная с Запада, почти отвергло – как бремя, так и свободу Христа, преклонившись перед материальными благами. «Ничего и никогда не было для человека и человеческого общества невыносимее свободы», – говорит Великий Инквизитор.
Этот гениально выведенный писателем в «Братьях Карамазовых» образ-символ не только и не столько католической подмены христианства, сколько грядущей глобальной и тоталитарной антиутопии, в которую мы сегодня вползаем.
Генетический код русской нации
Сам Достоевский, с тревогой вглядываясь в грядущее, всё же верил в конечную победу Света, Любви и истинной Свободы. И особую роль в этой победе над тьмой отводил православной царской России и русскому народу. Именно в этом смысле нужно понимать его «имперский» лозунг»: «Константинополь рано или поздно будет наш». Или слова о том, как дороги русским «священные камни Европы», святость которых перестали понимать сами европейцы.
Абсолютно трезво, без народнического или толстовского «придыхания» глядя на соотечественников, он говорил:
Нет, судите наш народ не по тому, что он есть, а по тому, чем желал бы стать. А идеалы его сильны и святы.
Именно поэтому наш современник – прекрасный русский поэт Юрий Кублановский назвал творчество Достоевского «генетическим кодом русской нации».
Удивительно, но даже большевики не смогли замолчать нелюбимого ими Фёдора Михайловича, начав его издавать с 1930-го малыми тиражами, а с конца 1950-х – и огромными. Подсчитано, что Достоевский был издан в СССР 428 раз суммарным тиражом 34,5 млн экземпляров!
На Западе были и есть свои ненавистники Достоевского, но он остаётся самым читаемым и издаваемым русским писателем. Курт Воннегут в «Бойне номер пять» признал, что «абсолютно всё, что нужно знать о жизни, есть в книге «Братья Карамазовы». А Альберт Эйнштейн выдал и вовсе удивительное откровение о том, что Достоевский дал ему для создания теории относительности больше, чем математик Гаусс. Многие ли из наших молодых, да и не очень молодых соотечественников могут сказать нечто подобное о своём национальном гении?
«Братья Карамазовы» (1968). Марк Прудкин, Кирилл Лавров. Фото: Vyacheslav Panov / Globallookpress
Что с того?
Великих писателей у нас ныне принято вспоминать перед школьными экзаменами и по большим юбилеям. Да и то – не всех. Между тем Фёдор Михайлович Достоевский – это не из истории литературы. Это наша сегодняшняя жизнь, а также пути в будущее и предостережения от некоторых из них.
Между нами бродят во множестве Петеньки Верховенские, Лебезятниковы, Смердяковы, Федьки-каторжники. Море «двойников». Постаравшись, можно найти и Макаров Девушкиных и Дмитриев Карамазовых. Но с трудом сыщешь уже Версиловых, князей Мышкиных, Алёш Карамазовых. Наверняка они есть – просто навязанный нашему народу «мейнстрим», увы, отторгает идеалы Достоевского. Или, что хуже – профанирует их. А ведь писатель в той же «пушкинской речи» дал нам завет на все времена:
Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве.
Если мы всего этого не хотим слышать, то что же мы тогда жалуемся и вопрошаем друг у друга в соцсетях: кто разрушил нашу жизнь? Из «достоевского далека» нам вежливо отвечает следователь Порфирий Петрович: «Вы и убили-с».
20 цитат из книг Федора Достоевского
Человек ищет не столько бога, сколько чудес
Творчество русского писателя Федора Достоевского (1821 — 1881) оказало огромное влияние на развитие мировой литературы и философии XIX, XX и XXI веков. Он был одним из крупнейших религиозных мыслителей, психологов и знатоков человеческой души. Его идеи сыграли ключевую роль в становлении фрейдизма и экзистенциализма.
Мы выбрали 20 цитат из произведений писателя:
Чтоб умно поступать — одного ума мало. «Преступление и наказание»
Человек несчастлив потому, что не знает, что он счастлив; только потому. Это все, все! Кто узнает, тотчас сейчас станет счастлив, сию минуту. «Бесы»
Русский весьма часто смеется там, где надо плакать. «Братья Карамазовы»
Если хочешь победить весь мир, победи себя. «Бесы»
В самом деле, выражаются иногда про «зверскую» жестокость человека, но это страшно несправедливо и обидно для зверей: зверь никогда не может быть так жесток, как человек, так артистически, так художественно жесток. «Братья Карамазовы»
В отвлеченной любви к человечеству любишь почти всегда одного себя. «Идиот»
Человек ищет не столько бога, сколько чудес. «Братья Карамазовы»
Человек есть существо ко всему привыкающее, и, я думаю, это самое лучшее его определение. «Записки из Мертвого дома»
Сострадание есть главнейший и, может быть, единственный закон бытия всего человечества. «Идиот»
Молчать — большой талант. «Бесы»
Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что по смеху можно узнать человека, и если вам с первой встречи приятен смех кого-нибудь из совершенно незнакомых людей, то смело говорите, что это человек хороший. «Записки из Мертвого дома»
Главное, самому себе не лгите. Лгущий самому себе и собственную ложь свою слушающий до того доходит, что уж никакой правды ни в себе, ни кругом не различает, а стало быть, входит в неуважение и к себе и к другим. Не уважая же никого, перестает любить, а чтобы, не имея любви, занять себя и развлечь, предается страстям и грубым сладостям и доходит совсем до скотства в пороках своих, а все от беспрерывной лжи и людям и себе самом. «Братья Карамазовы»
В нашей странной России можно делать все что угодно. «Бесы»
Ограниченному «обыкновенному» человеку нет, например, ничего легче, как вообразить себя человеком необыкновенным и оригинальным и усладиться тем без всяких колебаний. «Идиот»
Любовью все покупается, все спасается. Любовь такое бесценное сокровище, что на нее весь мир купить можешь, и не только свои, но и чужие грехи еще выкупишь. «Братья Карамазовы»
Коли ты хочешь, чтобы тебя уважали, во-первых и главное — уважай сам себя. «Униженные и оскорбленные»
Случается же так, что живешь, а не знаешь, что под боком там у тебя книжка есть, где вся-то жизнь твоя как по пальцам разложена. Да и что самому прежде невдогад было, так вот здесь, как начнешь читать в такой книжке, так сам все помаленьку и припомнишь, и разыщешь, и разгадаешь. «Бедные люди»
Подлецы любят честных людей. «Идиот»
Низкая душа, выйдя из-под гнета, сама гнетет. «Село Степанчиково и его обитатели»
Сколько зла можно устранить откровенностью! «Униженные и оскорбленные»
Достоевский что делать читать
Мне теперь хочется рассказать вам, господа, желается иль не желается вам это слышать, почему я даже и насекомым не сумел сделаться. Скажу вам торжественно, что я много раз хотел сделаться насекомым. Но даже и этого не удостоился. Клянусь вам, господа, что слишком сознавать — это болезнь, настоящая, полная болезнь. Для человеческого обихода слишком было бы достаточно обыкновенного человеческого сознания, то есть в половину, в четверть меньше той порции, которая достается на долю развитого человека нашего несчастного девятнадцатого столетия и, сверх того, имеющего сугубое несчастье обитать в Петербурге, самом отвлеченном и умышленном городе на всем земном шаре. (Города бывают умышленные и неумышленные). Совершенно было бы довольно, например, такого сознания, которым живут все так называемые непосредственные люди и деятели. Бьюсь об заклад, вы думаете, что я пишу все это из форсу, чтоб поострить насчет деятелей, да еще из форсу дурного тона гремлю саблей, как мой офицер. Но, господа, кто же может своими же болезнями тщеславиться, да еще ими форсить?
Впрочем, что ж я? — все это делают; болезнями-то и тщеславятся, а я, пожалуй, и больше всех. Не будем спорить; мое возражение нелепо. Но все-таки я крепко убежден, что не только очень много сознания, но даже и всякое сознание болезнь. Я стою на том. Оставим и это на минуту. Скажите мне вот что: отчего так бывало, что, как нарочно, в те самые, да, в те же самые минуты, в которые я наиболее способен был сознавать все тонкости «всего прекрасного и высокого», как говорили у нас когда-то, мне случалось уже не сознавать, а делать такие неприглядные деянья, такие, которые. ну да, одним словом, которые хоть и все, пожалуй, делают, но которые, как нарочно, приходились у меня именно тогда, когда я наиболее сознавал, что их совсем бы не надо делать? Чем больше я сознавал о добре и о всем этом «прекрасном и высоком», тем глубже я и опускался в мою тину и тем способнее был совершенно завязнуть в ней. Но главная черта была в том, что все это как будто не случайно во мне было, а как будто ему и следовало так быть. Как будто это было мое самое нормальное состояние, а отнюдь не болезнь и не порча, так что, наконец, у меня и охота прошла бороться с этой порчей. Кончилось тем, что я чуть не поверил (а может, и в самом деле поверил), что это, пожалуй, и есть нормальное мое состояние. А сперва-то, вначале-то, сколько я муки вытерпел в этой борьбе! Я не верил, чтоб так бывало с другими, и потому всю жизнь таил это про себя как секрет. Я стыдился (даже, может быть, и теперь стыжусь); до того доходил, что ощущал какое-то тайное, ненормальное, подленькое наслажденьице возвращаться, бывало, в иную гадчайшую петербургскую ночь к себе в угол и усиленно сознавать, что вот и сегодня сделал опять гадость, что сделанного опять-таки никак не воротишь, и внутренно, тайно, грызть, грызть себя за это зубами, пилить и сосать себя до того, что горечь обращалась наконец в какую-то позорную, проклятую сладость и наконец — в решительное, серьезное наслаждение! Да, в наслаждение, в наслаждение! Я стою на том. Я потому и заговорил, что мне все хочется наверно узнать: бывают ли у других такие наслаждения? Я вам объясню: наслаждение было тут именно от слишком яркого сознания своего унижения; оттого, что уж сам чувствуешь, что до последней стены дошел; что и скверно это, но что и нельзя тому иначе быть; что уж нет тебе выхода, что уж никогда не сделаешься другим человеком; что если б даже и оставалось еще время и вера, чтоб переделаться во что-нибудь другое, то, наверно, сам бы не захотел переделываться; а захотел бы, так и тут бы ничего не сделал, потому что на самом-то деле и переделываться-то, может быть, не во что. А главное и конец концов, что все это происходит по нормальным и основным законам усиленного сознания и по инерции, прямо вытекающей из этих законов, а следственно, тут не только не переделаешься, да и просто ничего не поделаешь. Выходит, например, вследствие усиленного сознания: прав, что подлец, как будто это подлецу утешение, коль он уже сам ощущает, что он действительно подлец. Но довольно. Эх, нагородил-то, а что объяснил. Чем объясняется тут наслаждение? Но я объяснюсь! Я-таки доведу до конца! Я и перо затем в руки взял.
Я, например, ужасно самолюбив. Я мнителен и обидчив, как горбун или карлик, но, право, бывали со мною такие минуты, что если б случилось, что мне бы дали пощечину, то, может быть, я был бы даже и этому рад. Говорю серьезно: наверно, я бы сумел отыскать и тут своего рода наслаждение, разумеется, наслаждение отчаяния, но в отчаянии-то и бывают самые жгучие наслаждения, особенно когда уж очень сильно сознаешь безвыходность своего положения. А тут при пощечине-то — да тут так и придавит сознание о том, в какую мазь тебя растерли. Главное же, как ни раскидывай, а все-таки выходит, что всегда я первый во всем виноват выхожу и, что всего обиднее, без вины виноват и, так сказать, по законам природы. Потому, во-первых, виноват, что я умнее всех, которые меня окружают. (Я постоянно считал себя умнее всех, которые меня окружают, и иногда, поверите ли, даже этого совестился. По крайней мере, я всю жизнь смотрел как-то в сторону и никогда не мог смотреть людям прямо в глаза). Потому, наконец, виноват, что если б и было во мне великодушие, то было бы только мне же муки больше от сознания всей его бесполезности. Я ведь, наверно, ничего бы не сумел сделать из моего великодушия: ни простить, потому что обидчик, может, ударил меня по законам природы, а законов природы нельзя прощать; ни забыть, потому что хоть и законы природы, а все-таки обидно. Наконец, если б даже я захотел быть вовсе невеликодушным, а напротив, пожелал бы отмстить обидчику, то я и отмстить ни в чем никому бы не мог, потому что, наверно, не решился бы что-нибудь сделать, если б даже и мог. Отчего не решился бы? Об этом мне хочется сказать два слова особо.
Федор Достоевский: Что есть Россия? Дневники писателя
Здесь есть возможность читать онлайн «Федор Достоевский: Что есть Россия? Дневники писателя» — ознакомительный отрывок электронной книги, а после прочтения отрывка купить полную версию. В некоторых случаях присутствует краткое содержание. Город: Москва, год выпуска: 2014, ISBN: 978-5-4438-0813-0, издательство: Array Литагент «Алгоритм», категория: Прочая документальная литература / Философия / на русском языке. Описание произведения, (предисловие) а так же отзывы посетителей доступны на портале. Библиотека «Либ Кат» — LibCat.ru создана для любителей полистать хорошую книжку и предлагает широкий выбор жанров:
Выбрав категорию по душе Вы сможете найти действительно стоящие книги и насладиться погружением в мир воображения, прочувствовать переживания героев или узнать для себя что-то новое, совершить внутреннее открытие. Подробная информация для ознакомления по текущему запросу представлена ниже:
Что есть Россия? Дневники писателя: краткое содержание, описание и аннотация
Предлагаем к чтению аннотацию, описание, краткое содержание или предисловие (зависит от того, что написал сам автор книги «Что есть Россия? Дневники писателя»). Если вы не нашли необходимую информацию о книге — напишите в комментариях, мы постараемся отыскать её.
Федор Достоевский: другие книги автора
Кто написал Что есть Россия? Дневники писателя? Узнайте фамилию, как зовут автора книги и список всех его произведений по сериям.
Эта книга опубликована на нашем сайте на правах партнёрской программы ЛитРес (litres.ru) и содержит только ознакомительный отрывок. Если Вы против её размещения, пожалуйста, направьте Вашу жалобу на info@libcat.ru или заполните форму обратной связи.
Что есть Россия? Дневники писателя — читать онлайн ознакомительный отрывок
Ниже представлен текст книги, разбитый по страницам. Система сохранения места последней прочитанной страницы, позволяет с удобством читать онлайн бесплатно книгу «Что есть Россия? Дневники писателя», без необходимости каждый раз заново искать на чём Вы остановились. Поставьте закладку, и сможете в любой момент перейти на страницу, на которой закончили чтение.
Федор Михайлович Достоевский
Что есть Россия? Дневники писателя
Наш национальный пророк
В.В. Розанов в статье «Возле “русской идеи”…» вспоминает замечательный разговор с коллегой по гимназии – армянином, учителем греческого языка. Как-то раз он спросил Василия Васильевича:
«– Знаете ли вы одно место из Достоевского, где он говорит о народах в истории?
Я, конечно, знал. Но он раскрыл о «Народе-Богоносце» и прочел страстно, по-южному, декламируя. И заключил словами:
– Это – Евангелие истории… Евангелие и для всякого народа в унижении. Я не знаю еще таких слов на человеческом языке: это пророк говорил своему народу. Для русских это – Священное Писание».
Собеседник Розанова читал ему центральную часть диалога Шатова и Ставрогина из романа «Бесы», включенную и в настоящий сборник. Есть вещи, которые морально трудно сказать о себе или о своем народе и которые требуют санкции «со стороны». Русскому человеку стеснительно заявить то, что произнес армянский поклонник нашего классика, и Розанов неспроста прикрывается «инородцем», чью мысль он, конечно же, полностью разделяет (а может, и «досочиняет»). Так или иначе, но мысль эта прекрасно выражена, глубока и верна.
Действительно, такие тексты, как упомянутый фрагмент из «Бесов», слово князя Мышкина о «русском Христе», монолог Версилова о «русских европейцах» из «Подростка» или же, наконец, Пушкинская речь самого Федора Михайловича, принадлежат к числу священных текстов отечественной словесности, наряду, скажем, с гоголевской «птицей-тройкой», тютчевскими «бедными селеньями» и целым ворохом сцен и авторских отступлений в «Войне и мире».
Слово «священные» я употребляю, конечно же, метафорически, так же как и розановский армянин. В жизни любого народа есть события, лица, книги, которые с годами приобретают статус чего-то бесспорно авторитетного, не подлежащего сомнению. Ученые в таких случаях предпочитают говорить о «национальной мифологии», возможно, это более точно, но широкому читателю, не знакомому с трудами А.Ф. Лосева, К.Г. Юнга или К. Хюбнера, пришлось бы слишком долго объяснять, что современная гуманитарная наука не вкладывает в понятие «миф» негативного смысла, а, напротив обозначает им особую форму знания, равноправную научной, но отличающуюся от последней выходом за пределы рационализма. Иными словами, в основе мифа – вера, а не рассудок, но ведь не одним рассудком жив человек! А там, где вера, там и святыни, они существуют даже у нигилистов. Так что проще (и правильнее), по-моему, вести речь не о «мифологическом», а о священном в широком (нецерковном) смысле слова (покойный академик А.М. Панченко в этой связи интересно писал о феномене светской святости в отечественной культуре последних двух столетий). Впрочем, думаю, никакой служитель церкви не осудит строку из знаменитой песни: «Идет война народная, священная война».
Сделав эти оговорки, нужно согласиться с тем, что главные сочинения Федора Михайловича Достоевского – не просто великая литература и яркая публицистика, они – наше национальное священное писание, а их автор – наш национальный пророк. Не в том смысле, что он создатель какой-то новой религии (хотя так думали Рильке и Шпенглер), и не в том, что все его предсказания сбылись (сбылось только то, чего он больше всего боялся, а надежды и упования пошли прахом), а в том, что он с наибольшей полнотой и ясностью выразил в своих творениях сущность русского самосознания. В чем же эта сущность состоит?
Ответ прост и сложен одновременно: в христианстве. Опять-таки, дело не в том, какой процент русских людей в ту или иную эпоху ходил в храмы и держал посты, а в том, что психология подавляющего большинства из них была и остается новозаветной, а жизненным идеалом (сознательным или бессознательным, неважно) являлся и является Христос. Разве весь наш быт с его походной неустроенностью, почти ирреальной зыбкостью, фантастическим свойством «линять в два дня» не свидетельствует о том, что мы града земного не имеем, а взыскуем града нездешнего? Даже атеисты, «по определению» обязанные отрицать все нематериальное, говорят «о душе» и «по душам» не меньше, чем «церковники», а презрения к стяжательству у них порой гораздо больше. Русская песня уносит в небо почти так же высоко, как и молитва. О «природном» христианстве России еще раньше Достоевского писал Тютчев, гениально схвативший образ русского Христа – страдающего, униженного, «голгофского» (Федор Михайлович, продолжая Федора Ивановича, напишет позднее, что одна из наиболее характерных черт русской «психеи» – неизбывная потребность в очистительном страдании, то есть, в сущности, желание сораспяться со Христом), и это никакая не метафизика, это факты. Достаточно вспомнить, кого наши предки канонизировали в первую очередь – кротких страстотерпцев, добровольно отдавших себя на заклание, князей Бориса и Глеба, – чтобы сразу согласиться с поэтом. И не просто же так в христианском мире нашлась одна-единственная страна, где 9/10 ее жителей определяли свое социальное положение религиозно: «мы – кре(хри)стья(иа)не»…