Друг дорогой здравствуй что ж ты такой потный что ты такой красный
друзья-90
Sir William Russel Flint (Scotland, 1880-1969)
Аннабель.
Говорят, что друзья познаются в беде.\Что ж! В беде он как раз настоящий товарищ:\Даст взаймы, если ты оказался в нужде,\За ночь глаз не сомкнет, если ты захвораешь.\Если критик стихи твои забраковал,\От души пожалеет и вспомнит при этом,\Что когда-то неплохо он сам рифмовал,\Но ему не везло, потому и не стал он поэтом. Николай Доризо Стихи об одном друге
Друг горожан и горожанин,\поэт неоновых витрин,\брожу среди трамвайных ржаний\и шелеста летящих шин. Сослан ЗОКОЕВ // Цикл ЛЕТЯЩИЙ ВАЛЬС Друг горожан и горожанин,
Друг далекий, Селиванский!\ Только воздух надо мной. Слева берег пенсильванский,\ справа берег – как родной.\ Для того нужна граница,\ для того я тут стою.\ Вот летит большая птица,\ я ее не узнаю. Ирина Машинская Из сборника ПРОСТЫЕ ВРЕМЕНА 2000 1997 ОТВЕТ\ A.Cеливанову
Друг добрый, дружбою чаруй!\Напрасен тем, что не опасен,\Он по-особому прекрасен,\невинный этот поцелуй,\и страстен тем, что так пристрастен. Римма Казакова
Друг дорогой, здравствуй!\ Что ж ты такой потный\ Что ты такой красный\ Может быть, час полный\ ты в лифтовой шахте\ воздух пинал клятый\ Разве этаж пятый?\ Разве подъем труден?\ Как нелегко шел ты,\ чтобы зайти к людям\ долг платежом красен.\ Сядь, посиди возле\ Красный такой, потный\ Нетушки все после\ Чу! Это хор сводный Михаил Айзенберг ЗА КРАСНЫМИ ВОРОТАМИ Стихи 1997-1999 гг «)
Друг друга ничем не обидят.— поэтому вечно дружны. Вранье, сквернословие, глупость, бессмыслица им не нужны. Носир Хисроу. Перевод А.Адалис
Друг друга отражают зеркала,\Взаимно искажая отраженья.\Я верю не в непобедимость зла,\А только в неизбежность пораженья.Не в музыку, что жизнь мою сожгла,\А в пепел, что остался от сожженья. Георгий Иванов
Друзья (2)
Сериал. 1 сезон, 1 серия.
Черный вечер. Белый снег. Ветер, ветер!На ногах не стоит человек. Ветер, ветер — На всем Божьем свете! Завивает ветер Белый снежок.Под снежком — ледок. Скользко, тяжко, Всякий ходокСкользит — ах, бедняжка! От здания к зданию Протянут канат. На канате — плакат:«Вся власть Учредительному Собранию!» Старушка убивается — плачет, Никак не поймет, что значит, На что такой плакат, Такой огромный лоскут?Сколько бы вышло портянок для ребят, А всякий — раздет, разут… Старушка, как курица,Кой-как перемотнулась через сугроб. — Ох, Матушка-Заступница! — Ох, большевики загонят в гроб! Ветер хлесткий! Не отстает и мороз! И буржуй на перекрестке В воротник упрятал нос. А это кто? — Длинные волосы И говорит вполголоса: — Предатели! — Погибла Россия! Должно быть, писатель — Вития… А вон и долгополый — Сторонкой — за сугроб… Что нынче невеселый, Товарищ поп? Помнишь, как бывало Брюхом шел вперед, И крестом сияло Брюхо на народ? Вон барыня в каракуле К другой подвернулась:— Ужь мы плакали, плакали… ПоскользнуласьИ — бац — растянулась! Ай, ай! Тяни, подымай! Ветер веселый И зол, и рад. Крутит подолы, Прохожих косит, Рвет, мнет и носит Большой плакат:«Вся власть Учредительному Собранию»… И слова доносит: … И у нас было собрание… … Вот в этом здании… … Обсудили — Постановили:На время — десять, на ночь — двадцать пять… … И меньше — ни с кого не брать… … Пойдем спать… Поздний вечер. Пустеет улица. Один бродяга Сутулится,Да свищет ветер… Эй, бедняга! Подходи — Поцелуемся… Хлеба! Что впереди? Проходи! Черное, черное небо. Злоба, грустная злоба Кипит в груди…Черная злоба, святая злоба… Товарищ! Гляди В оба!
И опять идут двенадцать, За плечами — ружьеца. Лишь у бедного убийцы Не видать совсем лица… Все быстрее и быстрее Уторапливает шаг. Замотал платок на шее — Не оправиться никак…— Что, товарищ, ты не весел?— Что, дружок, оторопел?— Что, Петруха, нос повесил, Или Катьку пожалел?— Ох, товарищи, родные, Эту девку я любил… Ночки черные, хмельные С этой девкой проводил…— Из-за удали бедовой В огневых ее очах,Из-за родинки пунцовой Возле правого плеча,Загубил я, бестолковый,Загубил я сгоряча… ах!— Ишь, стервец, завел шарманку, Что ты, Петька, баба что ль?— Верно, душу наизнанкуВздумал вывернуть? Изволь!— Поддержи свою осанку!— Над собой держи контроль!— Не такое нынче время,Чтобы няньчиться с тобой! Потяжеле будет бремя Нам, товарищ дорогой! И Петруха замедляет Торопливые шаги… Он головку вскидавает, Он опять повеселел… Эх, Эх! Позабавиться не грех! Запирайте етажи, Нынче будут грабежи! Отмыкайте погреба — Гуляет нынче голытьба!
Гуляет ветер, порхает снег. Идут двенадцать человек. Винтовок черные ремни,Кругом — огни, огни, огни… В зубах — цыгарка, примят картуз, На спину б надо бубновый туз! Свобода, свобода, Эх, эх, без креста! Тра-та-та!Холодно, товарищи, холодно!— А Ванька с Катькой — в кабаке…— У ей керенки есть в чулке!— Ванюшка сам теперь богат…— Был Ванька наш, а стал солдат!— Ну, Ванька, сукин сын, буржуй,Мою, попробуй, поцелуй! Свобода, свобода, Эх, эх, без креста! Катька с Ванькой занята — Чем, чем занята. Тра-та-та!Кругом — огни, огни, огни…Оплечь — ружейные ремни…Революцьонный держите шаг!Неугомонный не дремлет враг!Товарищ, винтовку держи, не трусь!Пальнем-ка пулей в Святую Русь — В кондовую, В избяную, В толстозадую!Эх, эх, без креста!
Друг дорогой здравствуй что ж ты такой потный что ты такой красный
Не дальше пятого параграфа
Снег за окном всемирный, дождь всесоюзный. Плещет вода, пляшет по водостокам,
славит поход облачный, большегрузный.
Ветер восточный,
а я не пленён Востоком.
Но и меня привлекает параграф пятый,
что составляет ради прямого знака
собственный строй, единственный,
неразъятый:
небо, земля, собака… При чём собака?
Так иероглиф под смысловым покровом
в силах держать вещи иного плана.
Этот параграф толком не расшифрован.
Тема его подвижна, а связь туманна.
Если туман вдруг отойдёт, и зримым
станет простор, станет живой картиной —
там умирает ветер, обнявшись с дымом, —
мысленный ветер гладит висок родимый.
Не говорю, что лучше по этим меркам
в лес отойти, деревом притвориться,
жить на ветру в поле
с открытым верхом.
Поле, трава, дерево — всё годится.
Но ни к чему эти слепые лужи.
Мрачен восток, запад едва заметен.
Я закурю, я затянусь поглубже
и, неразумный, дым отпущу на ветер.
На бульваре с незамеченным изъяном,
на конечном закруглении трамвая,
на закате обесцвеченно-румяном
словно лестница уводит винтовая
за границу, на невидимый пригорок,
где сиреневые ветки да скамейки.
В телефонах, в измерительных приборах
начинаются магнитные помехи.
Это прежнее московское полесье
ближе к ночи проступает из расселин.
Оступившийся удержит равновесье,
но без памяти опомнится, рассеян.
В разговоре с обитателями клиник
новый друг, ещё не сильно разогретый,
угрожает никому: уйду в малинник!
Ну, попробуй, — говорят ему, —
разведай.
Вот он песню заведёт, срывая горло.
В первом приступе ни смысла,
ни примера.
Только новая Офелия покорно
обмирает на плече у браконьера.
Не зови её, она тебя не слышит.
С отражением играет понемножку,
обыграет и, задумчивая, слижет
клейкий обморок, испачкавший ладошку.
Трудно теперь говорить всерьёз,
что преднамеренно входят в нас
перебеливший себя мороз,
снежный объём и лесной запас.
Трогаю землю тупым носком:
сладко живёт-поживает грязь.
В сонном питомнике городском
пригоршню снега нельзя украсть.
Снег не вставая лежит плашмя.
Рядом затоптанная лыжня
телу покажет, куда упасть.
Я говорю о простых вещах.
Время ушло в золотой песок.
Вот и заброшенный сад зачах,
книзу подался.
А был высок.
Зимняя музыка. Круг широк.
Я на коньке затянул шнурок.
Шарк полушагом, потом разлёт.
Кожу томят перехваты рук.
И наступает на тёмный лёд
мутного света неровный круг.
Как переходит тишина
в подлобное гуденье,
квартира тихо перешла
в законное владенье
к плохим подарочным вещам.
В их призрачном музее
никто им мест не назначал:
они всегда висели;
стояли здесь, зачехлены
удушьем терпеливым,
ушедшей праздничной волны
оставлены отливом.
И по стене осенний лист
кружит по трафарету.
Тяжёлый воздух сахарист,
но в нём услады нету.
— От хворости что ли, от сырости,
одурения от курения взаперти
до тридцати, до тридцати пяти
расти-расти и не вырасти?
— Да, но ведь каждый растёт силком,
не мечтая вырасти целиком.
Однодумом живёт растерянным:
клонится деревом, плавится языком.
Ты, извлекающий суть примера
даже из дачного карнавала —
вдруг ожила бы твоя химера,
как бы она тебя ревновала
к первоматерии несчастливой —
той, что она полагает глиной.
Я приезжий, я не здешний.
Ради видимости внешней
дай мне верную наводку.
Дай на чарку! Дай на водку!
Всё равно режим нарушен.
На неделю в самоволку
проездной билет мне нужен.
Отвези меня на Волгу!
Отпусти меня на волю
Зеркало речное быстро.
Быстро зеркало речное.
Чудо-облако повисло
с Корсику величиною.
Правый бок его засвечен
слабой радуги отрезком,
и река идёт навстречу
нестерпимо мелким блеском.
Час пройдёт, и сами станем
этим блеском монотонным,
опрокинутым сияньем,
отражением бездонным.
Малый, способный ко многому,
чтоб не сказать — ко всему.
Больше к чему-то убогому,
что показалось ему
краем, где молоды, зелены
все сыновья-семена,
волей пространства засеяны
в почву небесного дна.
Вместе идя на задание,
соединяются в нём
злая истерика, мания,
шкетика подлый приём.
В заводи взгляда тяжёлого
гибельный ток сторожит.
Жидкое плещется олово.
Жидкое небо дрожит.
Зной утомительный ослабел.
Август прохладен и не опасен.
В оное лето и свет мне бел
как-то особенно. Ясен, ясен
зов проникающей белизны.
Кажется, рай. Но изъяны его наглядны:
осы назойливы, яблоки чуть красны,
чёрные бабочки заурядны.
Друг дорогой, здравствуй!
Что ж ты такой потный
Что ты такой красный
Может быть, час полный
ты в лифтовой шахте
воздух пинал клятый
Разве этаж пятый?
Разве подъём труден?
Как нелегко шёл ты,
чтобы зайти к людям
Серых любить, жёлтых —
долг платежом красен.
Сядь, посиди возле
Красный такой, потный
Нетушки всё после
Чу! Это хор сводный
Жвачка катается на языке,
тянется сладко.
Малым зверьком затаилась в руке
липкая лапка.
Правда, в России гниёшь, как зерно.
Шуба, ушанка.
В Азии грязно. В Европе темно.
В Африке жарко.
Но обещанье — какое ни будь —
светится где-то.
Мёдом намазана самая суть
Нового Света.
Только и дел, что собрать поживей
вещи в охапку
да отлепить от ладони моей
липкую лапку.
Чёрт заиграет, назад не отдаст
ропот и щебет.
Не угадаешь, ну как там без нас
Бог её лепит.
Жизнь была когда-то справками богата.
Говорила скучно:
Не ходи туда-то.
А сама на ушко:
Там часы-кукушка.
Там кругом беда.
Так-то, господа.
Целая квартира как за милым сыном
за тобой ходила,
грамоте учила:
Выбирай по силам.
Боль неизлечима.
Чтобы не могли мы
знать себя заочно,
и нога из глины,
и рука песочна.
Из цветов и веток
в поле золотом
настоящий дом
выйдет напоследок.
О простых вещах
Не дальше пятого параграфа
Снег за окном всемирный, дождь всесоюзный. Плещет вода, пляшет по водостокам,
славит поход облачный, большегрузный.
Ветер восточный,
а я не пленён Востоком.
Но и меня привлекает параграф пятый,
что составляет ради прямого знака
собственный строй, единственный,
неразъятый:
небо, земля, собака. При чём собака?
Так иероглиф под смысловым покровом
в силах держать вещи иного плана.
Этот параграф толком не расшифрован.
Тема его подвижна, а связь туманна.
Если туман вдруг отойдёт, и зримым
станет простор, станет живой картиной —
там умирает ветер, обнявшись с дымом, —
мысленный ветер гладит висок родимый.
Не говорю, что лучше по этим меркам
в лес отойти, деревом притвориться,
жить на ветру в поле
с открытым верхом.
Поле, трава, дерево — всё годится.
Но ни к чему эти слепые лужи.
Мрачен восток, запад едва заметен.
Я закурю, я затянусь поглубже
и, неразумный, дым отпущу на ветер.
На бульваре с незамеченным изъяном,
на конечном закруглении трамвая,
на закате обесцвеченно-румяном
словно лестница уводит винтовая
за границу, на невидимый пригорок,
где сиреневые ветки да скамейки.
В телефонах, в измерительных приборах
начинаются магнитные помехи.
Это прежнее московское полесье
ближе к ночи проступает из расселин.
Оступившийся удержит равновесье,
но без памяти опомнится, рассеян.
В разговоре с обитателями клиник
новый друг, ещё не сильно разогретый,
угрожает никому: уйду в малинник!
Ну, попробуй, — говорят ему, —
разведай.
Вот он песню заведёт, срывая горло.
В первом приступе ни смысла,
ни примера.
Только новая Офелия покорно
обмирает на плече у браконьера.
Не зови её, она тебя не слышит.
С отражением играет понемножку,
обыграет и, задумчивая, слижет
клейкий обморок, испачкавший ладошку.
Трудно теперь говорить всерьёз,
что преднамеренно входят в нас
перебеливший себя мороз,
снежный объём и лесной запас.
Трогаю землю тупым носком:
сладко живёт-поживает грязь.
В сонном питомнике городском
пригоршню снега нельзя украсть.
Снег не вставая лежит плашмя.
Рядом затоптанная лыжня
телу покажет, куда упасть.
Я говорю о простых вещах.
Время ушло в золотой песок.
Вот и заброшенный сад зачах,
книзу подался.
А был высок.
Зимняя музыка. Круг широк.
Я на коньке затянул шнурок.
Шарк полушагом, потом разлёт.
Кожу томят перехваты рук.
И наступает на тёмный лёд
мутного света неровный круг.
Как переходит тишина
в подлобное гуденье,
квартира тихо перешла
в законное владенье
к плохим подарочным вещам.
В их призрачном музее
никто им мест не назначал:
они всегда висели;
стояли здесь, зачехлены
удушьем терпеливым,
ушедшей праздничной волны
оставлены отливом.
И по стене осенний лист
кружит по трафарету.
Тяжёлый воздух сахарист,
но в нём услады нету.
— От хворости что ли, от сырости,
одурения от курения взаперти
до тридцати, до тридцати пяти
расти-расти и не вырасти?
— Да, но ведь каждый растёт силком,
не мечтая вырасти целиком.
Однодумом живёт растерянным:
клонится деревом, плавится языком.
Ты, извлекающий суть примера
даже из дачного карнавала —
вдруг ожила бы твоя химера,
как бы она тебя ревновала
к первоматерии несчастливой —
той, что она полагает глиной.
Я приезжий, я не здешний.
Ради видимости внешней
дай мне верную наводку.
Дай на чарку! Дай на водку!
Всё равно режим нарушен.
На неделю в самоволку
проездной билет мне нужен.
Отвези меня на Волгу!
Отпусти меня на волю
Зеркало речное быстро.
Быстро зеркало речное.
Чудо-облако повисло
с Корсику величиною.
Правый бок его засвечен
слабой радуги отрезком,
и река идёт навстречу
нестерпимо мелким блеском.
Час пройдёт, и сами станем
этим блеском монотонным,
опрокинутым сияньем,
отражением бездонным.
Малый, способный ко многому,
чтоб не сказать — ко всему.
Больше к чему-то убогому,
что показалось ему
краем, где молоды, зелены
все сыновья-семена,
волей пространства засеяны
в почву небесного дна.
Вместе идя на задание,
соединяются в нём
злая истерика, мания,
шкетика подлый приём.
В заводи взгляда тяжёлого
гибельный ток сторожит.
Жидкое плещется олово.
Жидкое небо дрожит.
Зной утомительный ослабел.
Август прохладен и не опасен.
В оное лето и свет мне бел
как-то особенно. Ясен, ясен
зов проникающей белизны.
Кажется, рай. Но изъяны его наглядны:
осы назойливы, яблоки чуть красны,
чёрные бабочки заурядны.
Друг дорогой, здравствуй!
Что ж ты такой потный
Что ты такой красный
Может быть, час полный
ты в лифтовой шахте
воздух пинал клятый
Разве этаж пятый?
Разве подъём труден?
Как нелегко шёл ты,
чтобы зайти к людям
Серых любить, жёлтых —
долг платежом красен.
Сядь, посиди возле
Красный такой, потный
Нетушки всё после
Чу! Это хор сводный
Жвачка катается на языке,
тянется сладко.
Малым зверьком затаилась в руке
липкая лапка.
Правда, в России гниёшь, как зерно.
Шуба, ушанка.
В Азии грязно. В Европе темно.
В Африке жарко.
Но обещанье — какое ни будь —
светится где-то.
Мёдом намазана самая суть
Нового Света.
Только и дел, что собрать поживей
вещи в охапку
да отлепить от ладони моей
липкую лапку.
Чёрт заиграет, назад не отдаст
ропот и щебет.
Не угадаешь, ну как там без нас
Бог её лепит.
Жизнь была когда-то справками богата.
Говорила скучно:
Не ходи туда-то.
А сама на ушко:
Там часы-кукушка.
Там кругом беда.
Так-то, господа.
Целая квартира как за милым сыном
за тобой ходила,
грамоте учила:
Выбирай по силам.
Боль неизлечима.
Чтобы не могли мы
знать себя заочно,
и нога из глины,
и рука песочна.
Из цветов и веток
в поле золотом
настоящий дом
выйдет напоследок.
жизнь-156
О! Нету воли жить, и умереть нет сил!\ Да, все уж допито. Брось хохотать, Вафилл. \ Все допил, все доел. Но продолжать не стоит. В МАНЕРЕ НЕКОТОРЫХ\\ Томление. Поль Верлен. Перевод Г. Шенгели
О, гаревые колоски,\О, пережженная полова,Дожить до гробовой доски\И не сказать за жизнь ни слова? Григорий Корин Какой-то должен разговор
О, жизнь моя без хлеба,\Зато и без тревог!\Иду. Смеётся небо,\Ликует в небе Бог. Федор Сологуб “Родине\Пятая книга стихов” 1906 О, жизнь моя без хлеба,
О, жизнь моя, не уходи,\Как ветер в поле! \Ещё достаточно в груди\Любви и боли. \Ещё дубрава у бугра\Листвой колышет,\И дальний голос топора\Почти не слышен. Анатолий Жигулин 1980 О, ЖИЗНЬ МОЯ, НЕ УХОДИ.
О, жизнь моя,\ мой сладкий плен — \ молитва, нищенство, отвага, \ вся в черных буковках бумага. \ И ожиданье перемен. Николай Панченко
О, как мы жили! Горько и жестоко!\Ты глубже вникни в страсти наших дпен. \Тебе, мой друг, наверно, издалека\Все будет по-особому видпей. Михаил Дудин
О, легкая слепая жизнь!\ Ленивая немая воля!\ И выпеваешь эту даль, как долю,\ и, как у люльки, доля над тобою\ поет. Прощайте! Набирает высь\ и неизбежность нежное круженье,\ где опыт птичий, страх и вдохновенье\ в одном полете голоса слились. Марина АКИМОВА «ДЕНЬ и НОЧЬ» N 3-4 2005г.
О, нищенская жизнь, без бурь, без ощущений, \Холодный полумрак, без звуков и огня. \Ни воплей горестных, ни гордых песнопений, \ Ни тьмы ночной, ни света дня. Константин Бальмонт Из сборника “ПОД СЕВЕРНЫМ НЕБОМ” 1894 БОЛОТО