Если сливки плохи что же молоко тургенев

Читать сочинение по русскому языку, культуре речи: «Проблематика романа Отцы и дети» Страница 4

Базаров — фигура трагическая. Нельзя сказать, что он побеждает Кирсанова в споре. Даже когда Павел Петрович готов признать свое поражение, Базаров вдруг теряет веру в свое учение и сомневается в своей личной необходимости обществу. «Нужен ли я России? Нет, видно, не нужен», — размышляет он. Только близость смерти возвращает Базарову уверенность в себе.

На чьей же стороне автор романа? Однозначно нельзя ответить на этот вопрос. Будучи либералом по убеждениям, Тургенев чувствовал превосходство Базарова, более того, утверждал: «Вся моя повесть направлена против дворянства как передового класса». И далее: «Я хотел показать сливки общества, но если сливки плохи, то что же молоко? «

Иван Сергеевич Тургенев любит своего нового героя и в эпилоге дает ему высокую оценку: “. страстное, грешное, бунтующее сердце”. Он говорит, что не обыкновенный человек лежит в могиле, а действительно человек, нужный России, умный, сильный, обладающий нестереотипным мышлением.

Известно, что И.С.Тургенев посвятил роман Белинскому и утверждал: «Если читатель не полюбит Базарова со всей его грубостью, бессердечностью, безжалостной сухостью и резкостью, я виноват, что не достиг своей цели. Базаров — мое любимое детище».

Тургенев написал роман “Отцы и дети” в прошлом веке, но проблемы, затронутые в нем, актуальны и в наше время. Что выбрать: созерцание или действие? Как относиться к искусству, к любви? Право ли поколение отцов?Эти вопросы приходится решать каждому новому поколению. И, может быть, именно невозможность решить их раз и навсегда и движет жизнь.

Похожие работы

Источник

1319. К. К. СЛУЧЕВСКОМУ

14(26) апреля 1862. Париж

Впервые опубликовано: Т, Первое собрание писем, с. 104—107.

Стр. 59. соответствие

1 В не дошедшем до нас письме Случевского излагалось мнение русских студентов, учившихся в Гейдельберге, о романе «Отцы и дети». В Гейдельберге находился один из центров русской политической эмиграции, недовольство которой романом Тургенева и отразилось в настроении молодежи. Критика, по-видимому, была суровой и раздраженной. Она касалась в основном образа Базарова, не понятого молодежью. Но раздражение усугублялось и тем, что в отдельных местах романа о русских студентах, учившихся в Гейдельберге, говорилось в тонах иронических. Особенное негодование вызвали следующие строки в главе XXVIII: «И Кукшина попала за границу. Она теперь в Гейдельберге якшается с студентами, особенно с молодыми русскими физиками и химиками, которыми наполнен Гейдельберг и которые, удивляя на первых порах наивных немецких профессоров своим трезвым взглядом на вещи, впоследствии удивляют тех же самых профессоров своим совершенным бездействием и абсолютною ленью». Подробнее см.: Сватиков С. Г. И. С. Тургенев и русская молодежь в Гейдельберге (1861—1862) // Новая жизнь, 1912, No 12, с. 149—185; см. также: Козьмин Б. П. Из истории революционной мысли в России. М., 1961. С. 483 и сл.; Степанова Г. В. О прототипе Кукшиной в романе Тургенева «Отцы и дети» // 1985, No 3, с. 152—154.

2 См. письмо 1310, примеч. 2.

4 «Северной пчеле» (1862, No 91, 92).

5 В окончательном тексте романа сохранилась следующая редакция этого места: «Ваш брат дворянин дальше благородного смирения или благородного кипения дойти не может, а это пустяки» (глава XXVI). Приведенный Тургеневым текст в автографе романа отсутствует; с небольшими разночтениями он напечатай в отдельном издании романа в 1862 г. (об этом см.: Батюто А. И. Парижская рукопись романа И. С. Тургенева «Отцы и дети» // Рус лит, 1961, No 4, с. 62).

6 В XXVI главе Базаров говорит: «Есть, Аркадий, есть у меня другие слова, только я их не выскажу, потому что это романтизм,— это значит: рассиропиться».

7 «Отцы и дети» на В. П. Боткина, говорится в воспоминаниях Н. В. Щербаня (Рус Вестн, 1890, No 7, с. 17—18). См. также письмо 1321, примеч. 3.

Источник

НИКОЛАЙ ПЕТРОВИЧ И ПАВЕЛ ПЕТРОВИЧ КИРСАНОВЫ

НИКОЛАЙ ПЕТРОВИЧ И ПАВЕЛ ПЕТРОВИЧ КИРСАНОВЫ(по роману И. С. Тургенева «Отцы и дети)

Если сливки плохи, то что
же молоко?
И. С. Тургенев

Показывая в своем романе конфликт между «отцами и детьми», И. С. Тург енев раскрывает его не как конфликт поколений, а гораздо глубже. Перед нами конфликт двух социальных групп, двух классов — дворянства и разночинцев, выходящих на сцену общественной жизни во второй половине XIX столетия. Это не просто противоречия — это битва взглядов, убеждений, принципов, которым не ужиться друг с другом. Разногласия между ними настолько сильны, что компромисс невозможен, борьба неизбежна. Какую же силу противопоставляет автор «новому герою времени» — демократу и нигилисту Базарову? Кто олицетворяет в романе «Отцы и дети» устои старого привычного мира? И. С. Тургенев, никогда не разделявший мысли о революционных преобразованиях в стране, принадлежащий к либерально настроенным дворянам, был, прежде всего, честным писателем. Он считал, что «точно и сильно воспроизвести истину, реальность жизни есть высочайшее счастье для литератора, даже если эта истина не совпадает с его собственными симпатиями».
Николай Петрович и Павел Петрович — помещики-либералы, образованные люди, наделенные и интеллектом, и эстетическими чув ствами, и гуманностью. Они явно возмущались действиями Салтычихи и поддерживали либеральные разговоры о грядущем освобождении крестьян.

Однако, готовясь к реформе — отмене крепостного права и зная, что часть помещичьего владения должна отойти крестьянам, Николай Петрович продает лес, росший на этой земле, то есть «снимает сливки», оставляя крестьянам пеньки, землю, в которую придется вложить много труда, чтобы она стала пригодной для пахоты. «Скот плохой, и лошади разбитые. Строения тоже подгуляли, а работники смотрят отъявленными ленивцами» — вот завидный итог его хозяйствования. И дело не только в том, что такое имение приносит убыток самому помещику, в убытке и его люди, но самое главное — это безделье и попустительство развращает их души.
Утонченные дворяне, так следящие за своими костюмом и следующие европейской моде, они годами мирятся с дискомфортом, с неудобствами в элементарном — «в комнате английский рукомойник, а дверь не запирается». С одной стороны, они охотно поддерживают разговоры о новых введениях, о демократизме, о свободе слова, но при этом страшно боятся перемен. Вспомните, как огорошило и испугало их заявление Базарова, что он отрицает все. Павел Петрович, заядло споривший со своим оппонентом, даже побоялся произнести, что входит в это понятие «все».
Более того, гордясь своей свободой и говоря об уважении к личности, о европейской широте взглядов, Павел Петрович сознательно подчеркивает свою принадлежность к элите.

Это и его изысканные костюмы, и холеные руки с длинными ногтями, и нарочно искаженные нормы произношения русских слов. Братья Кирсановы строят свое благополучие на службе отечеству. Николай Петрович, получив университетский диплом, удалился в свое имение, Павел Петрович ушел в отставку, чтобы ездить повсюду за княгиней, в которую был влюблен. Благо доходы с имения позволяли им не работать, постепенно приучая их к жизни, практически бесцельной и паразитической.
Поэтому и защищает так рьяно государственные устои Павел Петрович, нападая в споре на демократа Базарова, собирающегося «место расчистить» от всего, что составляет основу жизни Кирсановых. Павел Петрович настолько горячится в споре, что забывает о правилах хорошего тона, ведет себя некорректно по отношению к оппоненту. В защите своих прав он не остановился бы и перед вызовом противника на дуэль.
Конечно, принадлежность к дворянской верхушке дала нашим героям возможность получить хорошее образование, приобщиться к достижениям культуры и искусства. Более того, мы видим перед собою действительно лучших представителей дворянства, для которых Рафаэль — не пустой звук и которые способны испытывать истинное наслаждение от поэзии и музыки.

Николай Петрович не становится в позу, когда сын вручает ему, по совету Базарова, «Stoff und Кraft», а честно пытается разобраться в этой немецкой брошюре. И Павел Петрович, как бы он ни относился к Базарову, не отталкивает безоговорочно книгу, а прежде всего интересуется, не забыл ли брат немецкий язык.
Мы видим искреннюю привязанность братьев друг к другу, умение ненавязчиво поддержать друг друга. Между Кирсановыми нет ссор о дележе имущества, упреков в неправильном ведении хозяйства. Они действительно уважают свободу друг друга, в том числе и свободу Аркадия, никогда презрительно не отзываются о женщинах. Николай Петрович живо интересуется молодежью, хочет стать настоящим товарищем взрослого сына, боится, чтобы сын не осудил его.
Может, в высшем проявлении человеческой личности — в любви — эти представители дворянской верхушки, обладающие высокими моральными качествами и чувством прекрасного, окажутся на идеальной высоте? Николай Петрович действительно женился по любви, на небогатой, но развитой девушке, прожил с ней десять лет душа в душу, после ее смерти «поседел в несколько недель», а потом всего себя отдал воспитанию сына, «прожил с ним три зимы в Петербурге, почти никуда не выходя и стараясь заводить знакомства с молодыми товарищами Аркадия».
Впоследствии, сойдясь с Фенечкой, дочерью бывшей экономки, и став отцом ее ребенка, Николай Петрович как-то двойственно относится к ней.

С одной стороны, он искренне любит малыша и привязан к молодой женщине, с другой стороны, настолько стесняется ее перед взрослым сыном, что готов переселить ее во флигель, с глаз подальше, не задумываясь, какой след это оставит в душе молодой матери. Он оформит свой брак и узаконит сына только после слов брата перед отъездом того за границу. В этой семье будут ровные, спокойные отношения, но никогда не будет равенства, Николай Петрович навсегда останется барином.
Любовь обычно возвышает человека, окрыляет его, выявляя скрытые возможности, делает его лучше, даже если это любовь неразделенная, безответная, как это было в случае с Базаровым. А вот Павел Петрович, которого все считали неординарным человеком, влюбился в женщину «небольшого ума», чье «поведение представляло ряд несообразностей», влюбился во время мазурки, в «течение которой она не сказала ни одного путного слова». «Он терзался и ревновал, не давал ей покою, таскался за ней повсюду». «Он вышел в отставку, несмотря на просьбы приятелей, на увещания начальников, и отправился вслед за княгиней, года четыре провел он в чужих краях, то гоняясь за ней, то с намерением теряя ее из виду; он стыдился самого себя, он негодовал на свое малодушие… но ничего не помогало».

Потеряв возможность видеть княгиню, «он состарился, поседел; стал сидеть по вечерам в клубе, желчно скучать, равнодушно спорить в холостом обществе. Десять лет прошло таким образом, бесцветно, бесплодно и быстро, страшно быстро». Страшный итог, если учесть, что эти десять лет могли бы стать лучшими годами его жизни!
«Человек, который всю свою жизнь поставил на карту женской любви и, когда ему эту карту убили, раскис и опустился до того, что ни на что не стал способен, этакой человек — не мужчина». Такой горький вывод делает Базаров, узнав его историю. Может, оценка Базарова и не совсем объективна, так как со стороны всегда легче оценить чьи-то поступки и принять решение, но он сам пережил глубокое, безответное чувство и не изменил своим убеждениям, не свернул с выбранного пути. Братья Кирсановы, по большому счету, не хозяева своей жизни. Они плывут по течению, подстраиваются под обстоятельства, в основном, прислушиваются к собственному «я».
Прообразами героев И. С. Тургенева стали представители его класса. Глядя на их жизнь, писатель искренне сожалеет, что они напрасно растратили лучшие годы, что все хорошее, что было заложено в них, прошло так никчемно.

«Вся моя повесть направлена против дворянства как передового класса, — заявляет И. С. Тургенев. — Вглядитесь в лица Николая Петровича, Павла Петровича, Аркадия. Слабость и вялость, ограниченность. Эстетическое чувство заставило меня взять именно хороших представителей дворянства, чтобы тем вернее доказать мою тему: если сливки плохи, то что же молоко? Они лучшие из дворян — и именно поэтому выбраны мною, чтобы доказать их несостоятельность».
Оценивая роман «Отцы и дети», революционер-демократ, издатель первого русского бесцензурного журнала А. И. Герцен отметил, что симпатии автора справедливо оказались не на стороне представителей его собственного класса, что он вынужден был признать превосходство демократа Базарова. «Крутой Базаров увлек Тургенева, и, вместо того чтоб посечь сына, он выпорол отцов», — так А. И. Герцен подвел итог романа «Отцы и дети».

Источник

8. Роман «Отцы и дети»

Есть в истории русской литературы книги с особой судьбою: при самом появлении своём они вдруг привлекали к себе всеобщее внимание, взбудораживали общественные страсти, возбуждали ярость полемики, отчётливо выявляли непримиримость идейных позиций внутри общества. Они становились сенсацией, модой, предметом восхищения и безжалостного отрицания. Не было лишь одного — равнодушия. Немногим, даже истинно великим произведениям выпадала такая доля.

В конце концов, это был горячий спор о будущем России. Уже сам интерес к Базарову опровергал мнение, будто «серьёзного в нём нет ровно ничего». С удивлением узнаёшь, что так думал Салтыков-Щедрин. Сходную мысль высказывал и Герцен («Время, тип — всё было выбрано неудачно» 91 ), и некоторые другие революционные демократы. Справедливости ради нужно сказать, что многие из критиков романа, отказывавшие ему в жизненности и правдивости, позднее изменили своё мнение. На первых порах сказывались, конечно, и полемический задор, и острая злободневность проблемы.

Разумеется, правота не всегда принадлежит новому поколению, отвергающему устоявшуюся систему ценностей. Да в большинстве случаев оно и не сознаёт, но лишь смутно ощущает нежелание жить жизнью отцов. Но как жить по-новому, не знает и само, часто ограничивается вспышками бездумного разрушительства и экстравагантными формами поведения в быту. Проходит время, страсти утихают, всё возвращается на круги своя, вчерашние бунтари становятся добропорядочными гражданами, снисходительно оглядываясь на грехи собственной молодости.

Но не такова конечная судьба конфликта, когда он совершается на уровне коренных идей в осмыслении бытия. Идейный конфликт, возникающий, в те редкие моменты, когда дети вырабатывают для себя чёткую сознательную программу, намечают определённую серьёзную цель на жизненном пути (скажем также, что и эта цель может оказаться ошибочной, но то уж иной вопрос), — такой конфликт, такое столкновение поколений примирением разрешиться не может. Идейное противостояние ведёт к полному разрыву — к нарушению связи времён. Трагическую природу подобного конфликта раскрыл Тургенев в своём романе.

Такой конфликт всегда трагичен, ибо в нём всегда, явно или неявно, происходит отвержениеотечества, а всякое отечество на небесах и на земле именуется от Отца Господа нашего Иисуса Христа (Еф. 3, 14–15).

Правда, Тургенев этот уровень конфликта не сознавал: писатель видел здесь противостояние прежде всего социальное. Проблема отцов и детей не была новою для русской литературы к тому моменту, когда появился роман с таким названием: её, каждый по-своему, решали и Грибоедов, и Пушкин, и Лермонтов…, Тургеневым же впервые было показано не просто столкновение «века нынешнего и века минувшего», но поколений, принадлежавших к различным социальным слоям общества.

Отцы для писателя — это дворяне. «Вся моя повесть направлена против дворянства как передового класса» (12, 340), — писал он К.Случевскому в апреле 1862 года, вскоре после выхода романа в журнале «Русский вестник». Дворянство — преимущественная тема всей русской литературы первой половины XIX столетия. С каких только сторон ни изображали русскую жизнь! какие споры не порождала она! Теперь, в новую эпоху, Тургенев с суровой прямотой вынес беспощадный приговор поколению отцов, утверждая мысль о разложении, вырождении, общественной несостоятельности дворянства. Эта идея связана в романе с образами братьев Кирсановых, Павла Петровича и Николая Петровича.

Нужно заметить, что писатель выбрал для её доказательства способ очень непростой. Действительно, если ни у кого не может возникнуть сомнения в деградации Иудушки Головлёва («Господа Головлёвы» Салтыкова-Щедрина) или Последыша («Кому на Руси жить хорошо» Некрасова), то братья Кирсановы — люди вполне достойные уважения или хотя бы симпатии со стороны читателя, и на первый взгляд, ни о каком вырождении речи быть не может. Но автор сознательно решил раскрыть свою мысль на примере лучших и достойнейших образцов дворянства. За внешней привлекательностью Кирсановых — «слабость и вялость или ограниченность», полная их непригодность к жизни. «Эстетическое чувство, — писал сам Тургенев, — заставило меня взять именно хороших представителей дворянства, чтобы тем вернее доказать мою тему: если сливки плохи, что же молоко?» (12, 340). Да, подобный способ сложнее, но доказательнее.

Николай Петрович и вся его хозяйственная деятельность — своеобразная иллюстрация экономической несостоятельности дворянства. Ранее, на протяжении долгого периода крепостного права, этот класс был поставлен в исключительное положение: дворяне имели возможность и право не заниматься никаким трудом — средства к существованию и вообще все жизненные блага доставляли им крестьяне. Обломов мог смиренно полёживать на диване, потому что Захар и ещё триста Захаров не давали ему помереть с голоду. И вот теперь готовящаяся реформа (а действие романа относится к 1859 году) обрекла дворянина-помещика на тяжкие думы о куске хлеба, на труд, пусть не физический, а умственный, от которого он был прежде избавлен. Очень скоро услышит помещик обращённый к нему призыв (об этом напишет Некрасов):

Проснись, помещик заспанный!

Вставай! — учись! трудись!

Помещик Оболт-Оболдуев, один из персонажей поэмы «Кому на Руси жить хорошо», недоумённо отвечает на этот призыв:

Трудись! Кому вы вздумали

Читать такую проповедь!

Я не крестьянин-лапотник—

Я Божиею милостью

Российский дворянин!

Но помещик всё же должен теперь заняться трудом, а от этого он был отучен и собственною своей жизнью, и долгим опытом предшествующих поколений. Реформа оборачивалась для многих дворян трагической стороной. И всё же лучшие и наиболее дальновидные из помещиков в предвидении идущих жизненных перемен принимались за нелёгкое и необычное для себя дело: они начинали хозяйствовать. К числу их относится и Николай Петрович Кирсанов. Он подлинно передовой человек своего времени, который «всё делает, чтобы не отстать от века»; его даже «красным» за это по всей губернии величают. Проведя в своём имении размежевание (то есть раздел земли) с крестьянами, он ещё до реформы заводит у себя хозяйство на новый образец: он пользуется теперь — невиданное дело! — трудом не крепостных крестьян, а наёмных работников. Николай Петрович следит за всеми достижениями сельскохозяйственной науки, выписывает новейшие машины, но… «Недавно заведённое на новый лад хозяйство скрипело, как немазаное колесо, трещало, как домоделанная мебель из сырого дерева» (3, 197). И это у лучшего из дворян. А что же худшие, «что же молоко?» А они продолжают жить по-прежнему, будучи порою не в состоянии постигнуть надвигающейся на них катастрофы, не понимая, что многих из них ждёт разорение и нищета. По сути, автор «Отцов и детей» предсказал тот долгий и мучительный процесс «оскудения дворянства», который начался после реформы 1861 года. Закономерный итог многих дворянских судеб — положение горьковского Барона из пьесы «На дне».

Павел Петрович Кирсанов в своих рассуждениях обнаруживает крах дворянской идеологии. По его мысли, дворяне (и прежде всего лучшие из дворян — аристократы) являются носителями высоких нравственных принципов, на которых основана незыблемость жизни всего общества. «Без чувства собственного достоинства, без уважения к самому себе, — говорит он, — нет никакого прочного основания общественному… bien public… общественному зданию» (3, 212). Сама по себе мысль справедлива, и с Павлом Петровичем нельзя не согласиться. Однако тургеневский герой ошибается в ином: эти принципы он ограничивает узкими сословными рамками, он связывает «чувство собственного достоинства» исключительно с дворянством, вернее, ещё уже: с аристократией. И вот обнаруживается: достоинство человека оказывается лишённым единственно возможной основы — религиозной— и тем обесцененным. Ибо если во Христе «нет раба, ни свободного» (Гал. 3, 28), то это означает лишь одно: достоинство во Христе не зависит от сословных рамок, устанавливающий же эти рамки кощунствует. Но более того: обезбоженные, эти принципы в дворянской среде утрачивают и социальное своё содержание. Базаров остроумно замечает в споре с Кирсановым: «Вот вы уважаете себя и сидите сложа руки; какая ж от этого польза для bien public? Вы бы не уважали себя и то же бы делали» (3, 213). Базаров тут не просто смеётся над своим оппонентом — он отвергает притязания Павла Петровича на общественную значимость принципов аристократизма. Сидящий сложа руки Кирсанов может уважать или не уважать себя — для общественной жизни он безразличен. Заметим попутно, что индивидуалистическая замкнутость — гамлетовщина, — которую постоянно исследовал в своём творчестве Тургенев, приобретает в «Отцах и детях» впервые вполне определённый социальный характер. Павел Петрович, без сомнения, благородный человек, в высшей степени обладающий чувством собственного достоинства, но самые благородные и верные идеи, не утверждённые действием, нередко полностью обесцениваются в сознании тех, к кому они обращены, — это едва ли не закон человеческого бытия. Собственно, это главная причина любого конфликта отцов и детей. Когда слова отцов становятся лишь пустым сотрясением воздуха, дети с безжалостной решительностью молодости объявляют все благие рассуждения лицемерием и, не раздумывая, отвергают все основные их ценности. Они и правы и неправы при этом. Но вина в их неправоте — в значительной мере ложится на отцов. Ведь если «древо познаётся по плоду своему» (Лк. 6, 44), то здесь плодов вовсе не видно.

Тургенев зло посмеялся над Кирсановым, введя в роман сцену дуэли Павла Петровича с Базаровым. Нельзя забывать, что дуэль — не только обязанность дворянина защищать свою честь, но и его высокое и исключительное право. Признание права на дуэль равнозначно в этих узких сословных рамках признанию чести и достоинства человека. И наоборот. Но в романе высокое содержание и трагическая торжественность дуэли разрушается её поистине пародийным характером, прежде всего комической фигурой «секунданта»— лакея Петра, нелепость которого признаёт, в конце концов, и сам Павел Петрович. Благородный герой дуэли — каким желал бы выглядеть Кирсанов — низведён здесь до уровня презираемой им черни.

Символичны слова автора по отношению к своему герою, сказанные вскоре после описания дуэли: «Да он и был мертвец» (3, 332). Мёртв, конечно, не человек Павел Петрович — мёртв дворянин Кирсанов. И это лучший из дворян. Действительный аристократ, джентльмен, человек несомненного внутреннего достоинства. И мертвец. Ибо и на этом уровне справедлива апостольская мудрость: «Так и вера, если не имеет дел, мертва сама по себе» (Иак. 2, 17). Эти люди имели свою веру: в «принсипы», но дел по вере не имели.

Но «если сливки плохи, то что же молоко»? А «молоко»— это люди, давно растерявшие былые высокие принципы и подменившие их пустым лицемерием. Мертво всё дворянство. Самое большее, на что оно способно, — лишь на благие порывы, осуществить которые у него нет ни сил, ни энергии. Лучшее доказательство тому — судьба Аркадия Кирсанова, вначале очарованного идеями своего друга, Базарова, но перешедшего постепенно в лагерь отцов, хотя по возрасту и по незрелости мысли он ещё совершенное дитя. Но ведь в данном случае отцы и дети— понятия не возрастные, а мировоззренческие. По остроумному замечанию Писарева, Аркадий «находится в переходном состоянии из отрочества в старость». Этот молодой человек, к слову сказать, обнаруживает обычную слабость обыденного самоутверждения: горделиво отвергая все авторитеты, он подпадает в рабскую зависимость от авторитета, тяготеющего над ним авторитета Базарова. С самоутверждающимися индивидами — и всегда так. Аркадий прикрывает нигилизмом, на стороне заимствованным, собственную никчёмность: явление опять-таки банальное. Павел Петрович, конечно, прав в своём утверждении:

«Прежде молодым людям приходилось учиться; не хотелось им прослыть за невежд, так они поневоле трудились. А теперь им стоит сказать: всё на свете вздор! — и дело в шляпе. Молодые люди обрадовались. И в самом деле, прежде они были просто болваны, а теперь они вдруг стали нигилисты» (3, 218). Истина на все времена: с годами лишь конкретные ярлыки меняются, суть же всегда неизменна.

И всё же: как ни запятнали себя отцы, но в отрицании коренных основ общественной жизни есть немалая доля вины и младшего поколения. Базаровская правота ограничена его временем и становится грубой неправотою, лишь только рассуждения героя приобретают характер обобщений. Все отрицательные рассуждения Базарова строятся, по сути, на элементарно ошибочном силлогизме: если такие-то принципы обнаруживают свою несостоятельность в данное время и в среде данных людей, то эти принципы не верны нигде и никогда. Поэтому, к примеру, Базаров просто не заметил глубокой и по социальному значению мысли Павла Петровича:

«Личность… — вот главное; человеческая личность должна быть крепка, как скала, ибо на ней всё строится» (3, 212). Время многократно подтвердило правоту тургеневского героя — разрушение личности ведёт к расшатыванию устоев общества. Отрицание подобных истин всегда губительно сказывается на всяком социальном организме. Заметим лишь ещё раз, что справедливость этой мысли может основываться лишь на религиозном понимании личности, ибо вне связи с Творцом личность утрачивает свою внутреннюю устойчивость, обезличивается — и общественное здание начинает возводиться на песке. Но если это не вполне сознаёт Кирсанов (из-за социальной ограниченности своего мировоззрения), то для Базарова подобные рассуждения и вовсе бессмысленны. Для детей— по ограниченности их опыта — понятия отцов представляются нередко слишком отвлечёнными от жизни, идеальными, тогда как понимание действительности у вступающих в неё всегда тяготеет к конкретности. Базаров демонстрирует это весьма откровенно: «Да на что нам эта логика? Мы и без неё обходимся. Вы, я надеюсь, не нуждаетесь в логике, для того чтобы положить себе кусок хлеба в рот, когда вы голодны. Куда нам до этих отвлечённостей!» (3, 213).

Так подготавливается почва для нигилизма— для новой идеологии, системы, надо признать, целостной, стройной, логически завершённой, при всём презрении нигилиста к логике.

Это невиданное дотоле явление русской жизни — революционера-нигилиста — Тургенев первым среди русских писателей угадал своим поразительным художественным чутьём. Явление было настолько новым, что даже и сам создатель Базарова начинал временами сомневаться: «…Я, на первых порах, — признавался он позднее, — сам не мог хорошенько отдать себе в нём отчёта — и напряжённо прислушивался и приглядывался ко всему, что меня окружало, как бы желая проверить правдивость собственных ощущений. Меня смущал следующий факт: ни в одном произведении нашей литературы я даже намёка не встречал на то, что мне чудилось повсюду; поневоле возникало сомнение: уж не за призраком ли я гоняюсь?» (10, 346–347).

Это уже после, исследуя логику явления, многие русские писатели— И.А.Гончаров, А.Ф.Писемский, Н.С.Лесков и др. — вывели нигилиста на страницы своих произведений. Возник своего рода литературный жанр — антинигилистический роман, вершиной которого стали гениальные «Бесы» Достоевского. Однако Тургенев не только первым обнаружил нигилизм в жизни, но и в совершенной художественной форме вывел такой характер, в котором как в зерне было заключено всё, что так изобильно произросло затем на ниве общественного бытия. Поняв Базарова, мы поймём не только особенности общественной борьбы того уже далёкого от нас времени, но немало откроется и в нынешнем окружающем нас мире. «…Если он называется нигилистом, то надо читать: революционером» (12, 339), — настойчиво подчёркивал Тургенев, говоря о Базарове. Само отрицание, беспощадное отрицание Базаровым многих сторон действительности — революционно по своей сути. Не упустим из памяти глубокую мысль Тютчева: революция направлена прежде всего против христианства.

Базаров признаётся в том без обиняков — прислушаемся к его спору с Кирсановым: «—…В теперешнее время полезнее всего отрицание — мы отрицаем.

— Как? не только искусство, поэзию… но и… страшно вымолвить…

— Всё, — с невыразимым спокойствием повторил Базаров» (3, 313).

Во взглядах этого революционера всё тесно взаимосвязано, здесь одно вытекает из другого, здесь нельзя отобрать одно как нечто ценное, отбрасывая другое за ненадобностью. Герой Тургенева жизнью заплатил за эту цельность. И мировоззрение его можно либо принимать полностью, либо отвергнуть именно как систему.

Слово нигилист происходит от латинского nihil— ничто. Ничто не принимать на веру — вот credo нигилизма. (Вот снова явило себя в новом обличье давнее противостояние между верою и рассудком.) Тургенев не сам придумал это слово, но, можно сказать, что он создал его: именно после выхода «Отцов и детей» слово вошло в общее употребление и приобрело именно то значение, какое придал ему писатель. И странно: не успел появиться роман Тургенева, как вдруг оказалось, что нигилистов в русской действительности — хоть пруд пруди. Сам исторический момент был таков, что многие ринулись в отрицание — сущностного или второстепенного, но в отрицание. Фигура нигилиста стала символом этого времени.

«пасквиль на Добролюбова». С противоположной стороны раздавался противоположный же и упрёк: отрицатель-нигилист «возведён в апофеозу» (М.Н.Катков). Слишком уж за живое задел всех Базаров. Для одних он был непонятная, но страшная сила, для других — предостережение, для третьих — справедливый укор, для четвёртых — восхваление врага, для пятых — клевета на друга…

Разумеется, сам по себе разночинец — не такая уж новость для русской литературы, он известен с более ранних времён. Евгений из «Медного всадника», Самсон Вырин в пушкинском же «Станционном смотрителе», а потом Башмачкин Гоголя, Макар Девушкин Достоевского… По отношению к ним, как мы помним, даже особое название сложилось: «маленькие люди». Маленькие, забитые судьбою, вечные страдальцы, несчастные, от всего зависимые — они стали символом социального угнетения, всяческих бед и лишений. Покупка шинели могла стать величайшим событием их «маленькой» жизни, апофеозом всей их человеческой деятельности. Базаров же — не «маленький» человек. Силу его натуры признают все, даже ненавидящий его Павел Петрович Кирсанов. Да и сам он себя гигантом именует: «Ведь я гигант!» (3, 364).

Прежние герои русской литературы из дворян, даже если и были щедро одарены природою, неизменно попадали, в конце концов, в разряд «лишних людей», чего поначалу никак нельзя сказать о Базарове: он пришёл в жизнь как работник, имеющий перед собою ясную цель. Он не станет оглядываться на своё воспитание или ссылаться на неблагоприятное время, как это делают многие, пытаясь объяснить свою судьбу, — или судьбу тех же Онегина или Печорина. «Всякий человек сам себя воспитывать должен — ну хоть как я, например… А что касается до времени — отчего я от него зависеть буду? Пускай же лучше оно зависит от меня» (3, 197), — и в этом он необычен. Базаров внешне заурядный студент-медик, «лекаришка», как презрительно морщится Павел Петрович. Но все чувствуют и понимают: судьба простого уездного лекаря — не для Базарова. Аркадий Кирсанов прямо утверждает в разговоре с отцом Базарова, что сын его прославится, но не медицина явится главным его поприщем. В Базарове без сомнения угадывается общественный деятель. Революционер.

«Сперва нужно место расчистить» (3, 214), — заявляет Базаров, но подобная цель вызывает справедливое недоверие, подозрение: а что же будет построено на этом «расчищенном месте»? да и будет что построено вообще? Базаров же лишь талдычит: «В теперешнее время полезнее всего отрицание — мы отрицаем» (3, 213). А Тургенев в отрицании видел, как помнится, силу опасную, даже страшную: «Но в отрицании, как в огне, есть истребляющая сила — и как удержать эту силу в границах, как указать ей, где именно остановиться, когда то, что она должна истребить, и то, что ей следует пощадить, часто слито и связано неразрывно?» («Гамлет и Дон Кихот»; 11, 179).

После выхода романа во множестве стали раздаваться упрёки автору за то, что он не смог увидеть созидательной цели у революционных демократов. Герцен, например, полушутя-полусерьёзно укорял Тургенева: зачем-де не послал своего героя к нему в Лондон — уж какое-нибудь дело да нашлось бы. Правда, и Герцен совершал дело разрушительное, так что в Лондоне ли, в российской ли глуши — разницы никакой. Но так или иначе, а факт остаётся фактом: Базаров попадает в положение «лишнего человека», он лишь говорит и никак не действует. И сила, не нашедшая себе достойного применения, надломила натуру её обладателя. Такое решение проблемы русского Инсарова, скажем, забегая вперёд, оказалось совершенно неприемлемым для революционных демократов. Не прошло и двух лет со времени выхода «Отцов и детей», а в камере Петропавловской крепости Чернышевский пишет свой знаменитый роман «Что делать?»— своеобразный ответ на вопрос, поставленный, но не разрешённый, по разумению реальных нигилистов, Тургеневым: кто же они, эти «новые люди», чего они хотят, к чему стремятся, только ли отрицают? Рахметов, герой Чернышевского, это и продолжение Базарова, и полемика с ним. Он в избытке наделён всеми сильными сторонами характера Базарова, но начисто лишён его недостатков. Нужно признать, что как литературный тип Рахметов оказался ближе Инсарову, чем Базаров. На месте же, которое Базаров собирался лишь расчистить, «новые люди» вознамерились воздвигнуть «хрустальные дворцы» будущего.

Достоевский в письме Каткову (апрель 1866 г.) заметил о том:

Хороши ли окажутся «дворцы» в вожделенном раю — речь о том в своём месте. Православный человек знает: сама идея такого «рая» не просто утопия, но ересь. Однако не безбожникам же было то понять.

Базаров одинок и в личной жизни. Старики-родители чуть ли не боятся его, он с ними скучает. И ведь понимает же, что «таких людей в… большом свете днём с огнём не сыскать» (3, 364), но преодолеть возникшего между ним и стариками отчуждения не в состоянии.

Перед смертью Базаров произносит знаменательные слова: «Я нужен России… Нет, видно, не нужен» (3, 364). Не нужен России — в этом и заключена, по мысли автора, основа мрачного трагизма жизни Базарова. Сам писатель признавался: «Мне мечталась фигура сумрачная, дикая, большая, до половины выросшая из почвы, сильная, злобная, честная — и всё-таки обречённая на погибель, — потому что она всё-таки стоит ещё в преддверии будущего…» (12, 341).

Нам же предстоит отыскать глубинную причину свершившейся судьбы тургеневского героя. Ибо всё перечисленное ранее есть лишь следствие. Трагизм Базарова определяется ограниченностью (если не сказать: убогостью) его мировоззрения. Трагизм Базарова — в его безбожии.

«Отвлечённостям» Кирсанова Базаров противопоставляет действие. Тяготение к действию — прямое следствие естественно-научного типа мышления Базарова. Эксперимент, воз-действие на объект исследования, есть в науке важнейший инструмент познания. Воздействие на бытие, активное поведение в складывающихся обстоятельствах объективно неизбежно для носителя такого типа мышления. В действии же он руководствуется несколькими несложными стереотипами и схемами, позволяющими ему уклоняться от анализа бытия посредством размышления. Вот прямое столкновение Дон Кихота с Гамлетом. Но что в основе провозглашённого действия?

«— Мы действуем в силу того, что признаём полезным» (3, 213).

Итак, обыкновенный прагматизм. Последовательно осуществляемый во всей деятельности. Именно отсюда с логической неизбежностью вытекает базаровское отрицание искусства, поэзии, нравственных переживаний и т. д. — ибо никакой практической пользы, материальной и несомненной («чтобы положить себе кусок хлеба в рот») от всего этого быть не может. Разумеется, и на природу у нигилиста-прагматика должен быть вполне определённый взгляд: «Природа не храм, а мастерская, и человек в ней работник» (3, 207). В конце XX века, когда работники-прагматики уже успели похозяйствовать на земле и понятие экологической катастрофы стало вовсе не «отвлечённостью», — только обретение столь печального опыта помогает ощутить ущербность базаровских безапелляционных афоризмов. И вот зримый пример пагубности донкихотовского стремления к непременному быстрому действию: бездумное — оно несёт беды, основанные на несовершенстве человеческого понимания мира, когда опирается лишь на собственную гордынную самоуверенность деятеля-энтузиаста. Но не вполне ещё осознана пагубность взглядов нигилиста для экологии культуры, для экологии души человека.

Базаров — естественник. Он абсолютизирует возможности той науки, которой занимается. В истории человечества случаются такие моменты, когда в результате бурного развития естественных наук начинает казаться, что теперь-то эти науки наконец помогут человечеству найти ответы на все вопросы, проникнуть во все тайны жизни, дадут ему могущество над миром. Базаров, таким образом, разделяет довольно обычное заблуждение и не оригинален в своём преклонении перед наукой. Во всех суждениях о человеке для Базарова анатомия и физиология являются истиной в последней инстанции. Его излюбленный принцип — разрезать и посмотреть:

«Ты проштудируй-ка анатомию глаза: откуда тут взяться загадочному взгляду? Всё это романтизм, чепуха, гниль, художество» (3, 197). Исходя из сходства в анатомическом строении людей, Базаров рассуждает так: «Все люди друг на друга похожи как телом, так и душой…, и так называемые нравственные качества одни и те же у всех: небольшие видоизменения ничего не значат. Достаточно одного человеческого экземпляра, чтобы судить обо всех других. Люди, что деревья в лесу; ни один ботаник не станет заниматься каждою отдельною берёзой» (3, 247). Нужно заметить, что даже с медицинской точки зрения это теперь признаётся неверным: «человеческие экземпляры» и телом не «похожи». Мнение Базарова было определено сравнительно низким развитием его науки. Но важно другое: он отрицает индивидуальную неповторимость человеческой личности. Люди не похожи душой, как берёзы в лесу (в сущности, и берёзы-то не похожи), но для Базарова это «гниль и художество», поэтому он просто не заметил, не в состоянии был оценить глубины рассуждений Кирсанова о личности как основе крепости общества. Тургенев высветил истоки вульгарных представлений об определяющем воздействии внешних обстоятельств: они проистекают именно из отрицания личности. Базаров логически безупречно (другое дело, что логика его порочна) выводит: «Нравственные болезни происходят от безобразного состояния общества. Исправьте общество и болезней не будет» (3, 248), — но ведь подобные рассуждения о зависимости обезличенных «человеческих экземпляров» от «среды» постоянно мозолят глаза у революционеров всех времён и мастей. «Исправьте общество и болезней не будет»— девиз всех революций.

«— …Природа навевает молчание сна», — сказал Пушкин.

— Никогда он ничего подобного не сказал, — промолвил Аркадий.

— Ну, не сказал, так мог бы и должен был сказать в качестве поэта. Кстати, он, должно быть, в военной службе служил.

— Пушкин никогда не был военным!

— Помилуй, у него на каждой странице: На бой, на бой! За честь России!

— Что ты это за небылицы выдумываешь!» (3, 294).

Несомненно, такая опора недостаточна, когда она осмысляется с высоты православного миропонимания, но она же оказывается недосягаемо высокой для примитивного рационализма Писарева и Базарова.

Заметим также, что в отрицании эстетики (как и этики) Базаров повторил заблуждение Павла Кирсанова: он счёл искусство (и нравственность) принадлежностью одного лишь дворянства. Именно бездельники-дворяне, по его разумению, придумали себе от скуки все эти «пустяки», рабочему же человеку они «даром не нужны». Своё отрицание недоступных ему начал он деспотически пытается навязать окружающим. Впрочем, Базаровы — всегда деспоты.

(В советском литературоведении базаровские промахи объяснялись нередко наличием в его мировоззрении «элементов вульгарного материализма». Объяснение нелепое: всякий материализм вульгарен.)

По сути, Базаров научно-теоретически обосновывает стремление идеологии нигилизма к идеалу единообразия всего бытия. Достоевский в «Бесах» довёл подобные рассуждения до логического конца — в теории Шигалёва. Разумеется, Базаров ещё весьма далёк от шигалёвщины, однако он вступил именно на тот путь, который к ней ведёт. Не нужно, конечно, забывать, что не всякое единение между людьми ведёт к серому единообразию. Русская-то (славянофильская) мысль выработала, как мы знаем, своё понимание единства — идеал соборности, — но для соборности необходимо единение во Христе. А что стало верхом премудрости для Базарова? Что вообще стало основою его прагматизма и всех его прочих заблуждений? «Важно то, что дважды два четыре, а остальное всё пустяки» (3, 207), — заявляет он. Вот на основе этого-то примитивного рационализма Базаров и оценивает всю сложность жизни и неизбежно упрощает её. Дважды два четыре— не может не вести к полному единообразию, к обезличиванию бытия. В сущности, дважды два четыре— это и есть то «господство головного мозга», то всеобщее благоразумие, о каком так мечтал Писарев. Рационализм, «разумный эгоизм» стояли и во главе угла всех построений Чернышевского в его романе «Что делать?». Едва ли не вся идеология революционной демократии строится на своего рода таблице умножения, тяготеет к этому дважды два четыре явно.

«— Однако нужно же во что-нибудь верить, — говорит Дон Жуану Сганарель. — Во что вы верите?

— Я верю, Сганарель, — отвечает тот, — что дважды два четыре, а дважды четыре — восемь.

— Хороша вера и хороши догматы! Выходит, значит, что ваша религия — арифметика?» 111

Безбожие Дон Жуана в его рационализме. В своего рода научном типе мышления. Именно в этом его главный грех — остальное лишь следствие — и именно это приводит его к неотвратимому возмездию, к гибели. «Дважды два четыре есть уже не жизнь, господа».

И та же «религия», та же безбожность у Базарова. Тут исток его трагедии, то, что приводит его к неотвратимому душевному опустошению, а затем и к смерти. «Дважды два четыре есть уже… начало смерти».

Разумеется, нельзя ставить знака равенства между Базаровым и Дон Жуаном. Но можно ли ставить знак неравенства? Ведь и с той и с другой стороны всё те же дважды два четыре. Однако у нас, к счастью, не арифметика, и мы можем обойтись без знаков. Базаров, несомненно, глубже своего «предшественника по вере». Мольеровский герой, кроме того что и сама нравственная физиономия его несравненно отвратительнее, неисправим в своём рационализме, далёк от раскаяния, отчего не испытывает душевных мук, и наказание приходит к нему извне. Наказание Базарова — в нём самом, в его глубокой тоске, в той тоске, которую так проницательно разглядел Достоевский, когда он говорил о «великом сердце» тургеневского героя.

Тоска Базарова становится закономерным итогом всей системы идей, что определяла жизнь его. Какое-то время он живёт идеалом научной и социальной активности — и может даже возникнуть подозрение: есть же и у него хоть какая-то положительная, созидательная цель. Путь не «хрустальные дворцы», а хоть бы «белые избы» для российских мужиков. Но вот какой разговор зашёл у него однажды с Аркадием: «…Ты сегодня сказал, — говорит Базаров приятелю, — проходя мимо избы нашего старосты Филиппа, — она такая славная, белая, — вот, сказал ты, Россия тогда достигнет совершенства, когда у последнего мужика будет такое же помещение, и всякий из нас должен этому способствовать… А я и возненавидел этого последнего мужика, Филиппа или Сидора, для которого я должен из кожи лезть и который мне даже спасибо не скажет… да и на что мне его спасибо? Ну, будет он жить в белой избе, а из меня лопух расти будет; ну, а дальше?» (3, 294). Мысль о лопухе как о единственном исходе всего земного бытия — неизбежна для всякого разумного существа с безбожным типом мышления, если он, его носитель, отыщет в себе хоть немного мужества довести своё миропонимание до логического конца. В конце том — ничего, кроме лопуха. Жизнь на подобном пути ведёт в полную безысходность.

И должно признать: лопух как страшный художественный символ бессмысленности человеческого бытия — сильнее, нежели ледяной камень у Достоевского. Камень — это ещё некая абстракция в неопределённом времени. Лопух — несомненен и перед глазами. Так обессмысливается идеал выхода в мир всеобщего. Вот что. Так отвергается ценность всех «добрых дел», которые ещё совсем недавно Тургенев превознёс над всеми земными ценностями. Дон Кихот потерпел жестокое — и окончательное? — поражение… Интересно вообще проследить, как отразился тип Дон Кихота в «Отцах и детях». Прежде всего, это первое крупное произведение Тургенева, в котором нет «тургеневской девушки», и причина тут не просто в необходимости особо подчеркнуть трагическое одиночество Базарова. Не выразил ли тем самым писатель свою убеждённость, что не только русский Инсаров, но и Елена Стахова не нужна России: Базарову некуда вести её за собою. Знаменательна сама эволюция образа Базарова — не что иное, как превращение Дон Кихота в Гамлета. Базаров не случайно попадает в положение «лишнего человека»— типичная судьба героя гамлетовского типа, — так много общего обнаруживается в нём вдруг с рефлектирующими героями русской литературы. Все рассуждения о «лопухе»— обычная рефлексия «лишнего человека». И вдруг оказывается, что на гамлетовском-то уровне всё значительнее и глубже, нежели в социальных сферах всеобщего. И Базаров — вовсе не авторское решение проблемы русского Инсарова (это всё остаётся там, на социальной поверхности), но отражение внутреннего трагического прозрения самого автора романа. Базаров—alter ego Тургенева. Парадокс? Отнюдь.

«…Многие из моих читателей удивятся, если я скажу им, что, за исключением воззрений на художества, — я разделяю почти все его убеждения» (10, 349), — признался сам автор, размышляя о натуре Базарова. Разумеется, воззрений на художества уступать было нельзя: что ж тогда осталось бы?

— Но неужто всё остальное — все эти дважды два четыре— составляют миросозерцание Тургенева? Быть не может…

— Зачем же бездумно отбрасывать его собственное признание?

Не легкомысленная же тут болтовня. Полного тождества, конечно, никогда не бывает. Только вот над чем следует поразмыслить: все эти горькие слова о «лопухе»— неужто лишь плод досужего воображения? Нет, они могут явиться лишь из недр потрясенной души страдающего художника. Страдающего собственной болью, собственной тоскою.

— «Пусть я всего лишь атом, но всё-таки я сам себе господин».

— «А я думаю: я вот лежу здесь под стогом… Узенькое местечко, которое я занимаю, до того крохотно в сравнении с остальным пространством, где меня нет и где дела до меня нет; и часть времени, которую мне удастся прожить, так ничтожна перед вечностью, где меня не было и не будет… А в этом атоме, в этой математической точке кровь обращается, мозг работает, чего-то хочет тоже… Что за безобразие! Что за пустяки!» (3, 391–392).

Вот сердцевина всей трагической идеи Базарова. Идея бессмертия души — идея, бессомненно, религиозная. Вне Бога никакого бессмертия (именно бессмертия души, не просто бесконечного существования лопухов или каменных ледяных глыб) — существовать не может. И всякое безбожие не может не привести к унынию и отчаянию, но привести прежде людей высшего типа: в своей незаурядности они именно обречены: ибо ранее других подвержены гордыне от сознания своей особенности, но и более других способны страдать, обладая сложной и тонкой душевной организацией, как бы они там ни рядились во внешнюю грубость и самоуверенность. Не свою ли — «сатанинскую»— гордыню передал автор герою-нигилисту? Гордыня обернулась жестоким жизненным поражением. Но Тургенев пришёл к ещё одному, более потрясающему открытию. Важнейший эпизод романа — сцена соборования героя. «Когда его соборовали, когда святое миро коснулось его груди, один глаз его раскрылся, и, казалось, при виде священника в облачении, дымящегося кадила, свеч перед образом что-то похожее на содрогание ужаса мгновенно отразилось на помертвелом лице» (3, 365). Тургенев совершил великое художественное открытие: на дне души каждого человека, обезображенной безбожным рассудком, таится ужас перед тем неведомым и грозным, что было гордынно отвергнуто, но не могло же исчезнуть, как ни силён был напор безудержного своеволия «самому себе господина», «малого атома», бунтующего и жалкого.

Да, Базаров обладал мощным разумом, и пока его мозг мог владеть ситуацией, он помогал гордецу достойно и мужественно противостоять надвигающемуся концу. Но стоило рассудку отступить — и проявилось то, что он так упорно подавлял в своём обладателе. Не упустим из внимания: ужас душевный проявил себя в момент совершения таинства, когда душа помимо собственной воли оказывается ближе к тому неведомому, чего в обыденной обстановке она может и не ощущать. В таинстве, находясь помимо того вблизи таинственной черты, какая отделяет жизнь от смерти, душа соприкоснулась с тем, чему бессознательно ужаснулась. Этот ужас, интуитивно постигнутый Тургеневым на уровне художественного осмысления бытия, выразился и в том крике отчаяния, каким завершён роман: «Неужели любовь, святая, преданная любовь не всесильна?» Автор отвечает самому себе, но его ответ являет лишь растерянность и бессилие надежды, ни на чём не основанной: «О нет! Какое бы страстное, грешное, бунтующее сердце ни скрылось в могиле, цветы, растущие на ней, безмятежно глядят на нас своими невинными глазами: не об одном вечном спокойствии говорят нам они, о том великом спокойствии «равнодушной» природы; они говорят также о вечном примирении и о жизни бесконечной…» (3, 370).

Какая бесконечная жизнь — когда цветы на могиле (не тот же ли «лопух», хоть и в ином обличье) обречены на ещё более недолгое существование? Равнодушие же природы ещё не преминет ужаснуть автора этих строк. Нет, не в том нужно искать опору… В чём же? Так ведь на то указал сам автор: в вере, умеющей преодолеть страшнейшее искушение. Художественным чутьём Тургенев отыскал поразительнейшую деталь — в эпизоде, последовавшем за описанием ужаса, что отразился во взгляде умирающего Базарова:

«Когда же, наконец, он испустил последний вздох и в доме поднялось всеобщее стенание, Василием Ивановичем обуяло внезапное исступление. «Я говорил, что я возропщу, — хрипло кричал он, с пылающим, перекошенным лицом, потрясая в воздухе кулаком, как бы грозя кому-то, — и возропщу, возропщу!» Но Арина Власьевна, вся в слезах, повисла у него на шее, и оба вместе пали ниц» (3, 365).

Вот пример художественного откровения высочайшего уровня.

Базаров стал подлинным открытием не только в литературе русской, но и в жизни общества в один из важнейших моментов его истории. Роман «Отцы и дети» явился своеобразным актом общественного самосознания. Автор сумел поднять в нём проблемы настолько важные, что они не утратили своего значения на протяжении долгого периода социального развития страны. Отклики на поставленные Тургеневым вопросы можно обнаружить во многих и многих произведениях русской литературы второй половины XIX столетия. Но одновременно роман отразил и развивающееся исподволь разочарование самого Тургенева в мире всеобщего, скептическое отношение его к самой возможности исторического поступательного движения вперёд. И надвигающийся ужас перед ощущением бессмысленности бытия вообще. Пессимист Гамлет едва ли не окончательно брал верх над энтузиастическим Дон Кихотом, ввергая писателя в новый, глубокий и затяжной внутренний кризис.

Источник