10:0, или Как Иван Алексеевич с Дмитрием Сергеевичем премией не поделился.
Normal 0 false false false MicrosoftInternetExplorer4
/* Style Definitions */ table. MsoNormalTable
1 октября 1931 года из Парижа в Грасс на виллу «Бельведер», где жили тогда Бунины, приехала парламентарием от Мережковских Ек. Мих. Лопатина, давняя приятельница Буниных по эмиграции. Правда, с Иван Алексеевичем она была знакома ещё задолго до эмиграции, мало того, Бунин в 1897 году был настолько увлечён писательницей-романисткой, что даже сделал ей предложение. На что она расхохоталась (он потом долго помнил эту фразу) — Да как это выходить замуж… Да ведь это можно только тогда, если за человека голову на плаху можно положить.
После 1917-го уехала во Францию, была дружна с Зинаидой Гиппиус; в Париже на литературных «воскресеньях» у Мережковских возобновилось её знакомство с Буниным. А с его женой Лопатина тоже подружилась, хотя и была старше Веры Николаевны на 16 лет.
После исхода из большевистской России огромного числа тех, кого ненавистный им Ленин называл не мозг нации, плотность русского литератора на французскую брусчатку была впечатляющей. Тогда все, кто не был ювелиром, адвокатом, протезистом, кто не вывез с собой мало-мальски доходный бизнес, не умел шить шляпки, не таксомоторил, все — что-нибудь писали или перепечатывали старые наработки, жили, что называется литературным трудом.
Кто-то жил лучше, кто-то хуже, но к концу 1920-х, судя по многим мемуарам, всем стало хуже, многие журналы закрывались, гонорары не поступали.
Идея «русского проекта» — присуждение Нобелевской премии писателю-эмигранту родилась в 1922 году у Марка Алданова, тоже эмигранта, тоже писателя, постоянного участника тогдашних сходок-журфиксов и большого поклонника Бунина — Мережковского — Куприна. Присуждение Нобелевской премии русскому писателю-эмигранту — это был бы знак огромного уважения к русской литературе в изгнании. И посыл в Россию от европейского (литературного) истэблишмента к большевикам — смотрите, варвары, кого вы потеряли…
Эту идею подхватили французские писатели, в первую очередь Ромен Роллан: как нобелевский лауреат он мог быть нобелевским номинатором — напрямую выдвигать чью-либо кандидатуру.
Нобелевская премия по литературе начала присуждаться с 1901 года, Лев Николаевич выдвигался 5 раз (1902−1906), пока сам себя не задвинул, попросив ему премии не присуждать — ибо он не знает, что тогда с деньгами делать (Софья Андреевна наверняка знала бы).
В 1914 году Нестор Котляревский (историк литературы, педагог, академик по разряду изящной словесности на кафедре русского языка Академии наук; имел право быть номинатором) решил покончить с несправедливостью — 13 лет существует премия и ни одного русского писателя в лауреатах! — и выдвигает Дмитрия Мережковского, у которого как раз в 1914 году вышло 24-томное собрание сочинений. В России и Европе читали его трилогию «Христос и Антихрист», пьесу «Павел I », роман «Александр I ». У Мережковского были все шансы победить: нобелевский комитет и шведская академия таким образом могли показать, что не поддерживают антирусскую пропаганду, развернувшуюся в предвоенной Германии. Кроме того, у семьи Нобеля были деловые контакты с Россией и они тоже были за присуждение премии русскому литератору. Но надежды не сбылись: война и закрытые границы привели к тому, что в 1914 году премию вообще не присуждали.
В 1915-м Мережковский опять был выдвинут, теперь номинатором был шведский академик Karl Alfred Melin — в России было не до выполнения всех необходимых процедур по выдвижению. Но на этот раз Мережковского обошёл как раз Ромен Роллан.
Интересно, что в русской версии «Список лауреатов Нобелевской премии по литературе по годам» Мережковского почему-то вообще нет в списке за 1915 год:
Наверное, этих двух подряд выдвижений 1914−1915 было достаточно, чтобы Дмитрий Сергеевич проникся до мозга костей поразительной убеждённостью — как никто другой он этой премии достоин и надо только чего-то захотеть в жизни, например, Нобелевской премии, и это будет. Об этом его «захотеть премии» есть и у В. Н. Буниной в «Устами Буниных», у Одоевцевой, у Марины Цветаевой.
Однако в 1923 году Р. Роллан (большой почитатель Горького) выдвинул свою «тройку» — обойдя Мережковского — Горький-Бунин-Бальмонт, а не тех, что предлагал Алданов (Бунин-Мережковский-Куприн).
А потом весь конец 1920-х годов тянулся под знаком «страсти по Нобелю»; из сентябрьского письма 1926 года Алданова Бунину «Думаю, что у русских писателей, то есть у Вас, Мережковского и — увы — у Горького, есть очень серьёзные шансы получить Нобелевскую премию. С каждым годом шведам всё труднее бойкотировать русскую литературу. Но это всё-таки лотерея…»
В 1930 году профессор-славист старейшего шведского университета в Лунде Сигурд Агрелль ( Sigurd Agrell ) выдвинул Мережковского и Бунина с примечанием, что премия может быть присуждена одному Мережковскому или поделена с Буниным (одна премия на двоих — такое уже бывало в истории нобелевских литературных присуждений)
В 1931 году Sigurd Agrell опять выдвигает их же с примечанием дать премию — на двоих.
Вот тогда-то Дмитрий Сергеевич и отправил Лопатину к Бунину с предложением: написать друг другу письма и удостоверить их у нотариуса, что в случае, если кто из них получит Нобелевскую премию, то другому даст 200000 франков.
Бунин отказался. Вера Николаевна записывает в дневнике «. в этом есть что-то ужасно низкое — нотариус, и почему 200000? Ведь, если кто получит, то ему придётся помочь и другим. Да и весь этот способ очень унизительный… У меня почти нет надежды, что Ян получит, но всё же, если получит, то почему дать такую сумму Мережковскому? Ведь у нас есть и более близкие друзья. Если же получит Мережковский, то je ne tiens pas — их счастье!».
В 1932 году Sigurd Agrell опять их выдвигает и опять примечает, чтобы приз был общим или любому кандидату из двух. И опять Мережковский предлагает «застраховаться» на случай получения премии кем-то из них двоих и опять Бунин не соглашается, а Вера Николаевна пытается сгладить ситуацию, говоря, что Бунин суеверен, да и вообще вряд ли дадут русским…
1933 — Sigurd Agrell выдвигает троих, ставя на первое место Бунина. Или чтобы был общий приз: Бунин — Мережковский или Бунин — Горький. За Бунина в 1933 году кроме Агрелля хлопотали ещё 4 номинатора. Итог известен. Зинаида Николаевна написала Вере Николаевне — поздравляем и завидуем. Цветаева потом напишет в письме подруге «Мережковский и Гиппиус — в ярости. М. б. единственное, за жизнь, простое чувство у этой сложной пары… Их сейчас все боятся, ибо оба, особенно она, злы. Злы — как духи».
Осталось сказать, почему 10:0. 10 — столько раз Мережковский номинировался на премию. Ведь Sigurd Agrell потом ещё и в 1934, и в 1935, и в 1936, и в 1937 выдвигал и выдвигал — теперь уже только одного Мережковского. Может, он бы выдвигал его и дальше, но в 1937 году в возрасте 56 лет Sigurd Agrell умер от сердечного приступа. И больше Мережковского никто не выдвигал, а в декабре 1941 и Мережковский умер…
Я пыталась найти причину такой (что ли) преданности шведского профессора Мережковскому (8 раз номинировал). Но сведения про Агрелля скудны.
Профессор-славист, рунолог, поэт, переводчик, переводил на шведский славянские легенды и рассказы Бунина, его перевод «Анны Карениной» в 1925 году стал самым популярным в Швеции. Стихи начал писать с 16-лет, проявлял большой интерес к символистской поэзии (вот тут привет отцу русского символизма Мережковскому), а так, никакой особой связи у Агрелля с Мережковским не было, рекомендации шведских переводчиков, обычная предпремиальная переписка. Мне представляется такой деликатный шведский интеллигент, который понимает, в каком стеснённом материальном положении оказался Мережковский и своими номинациями хоть как-то хочет приободрить его моральный дух. Наверное, если бы всё только от него зависело — Мережковский был бы лауреатом. Но не вышло.
Пост посвящается нобелевскому комитету, присудившему премию по литературе Бобу Дилану, который, говорят, не просто бард, но бард-философ… Ну, хорошо, что тоже философ Мережковский до этого не дожил. Он, конечно, ещё тот гад был, когда в 1941 году Гитлера приветствовал, но если к литературе — литературное наследие его огромно. И достойно уважения — чтобы вспомнить…
Для последнего десятка лет девятнадцатого века было характерно резкое размежевание литературных сил. По мнению Ивана Бунина, тогда одновременно сосуществовали сразу 4 направления. Одно было представлена Григоровичем, Жемчужниковым и Львом Толстым, второе – редакцией «Русского богатства», третье – Эртелем и Чеховым, а вот четвертое занималось не очень законными действиями.
Сам Бунин сделал выбор в пользу того течения, которое было связано с именем Чехова, и характеризовалось соблюдением классических литературных традиций России на протяжении XIX века. Касаемо четвертого направления, отличающегося декадансом, символизмом, мистикой и даже футуризмом, то Бунин питал к нему презрение.
Причина подобного мировоззрения Бунин кроется не только в его дворянском происхождении, но и в том, что он был стойко привязан к величайшим образцам классики русской прозы и поэзии.
Бунин и его творчество
22 октября 1870 года стало днем появления на свет Ивана Алексеевича Бунина, родившегося в Воронеже. Его семья относилась к дворянам, поэтому детство будущего писателя прошло в одном из поместий Орловской губернии. Несмотря на практически беззаботное детство, была одна вещь, которая впоследствии серьезно огорчала Ивана – ему не удалось получить систематического образования. Но с получением знаний ему помогал старший брат Юлий, которому удалось окончить университет. Именно благодаря его влиянию и произошло формирование вкусов и взглядов Ивана.
Первые попытки писать были предприняты Буниным очень рано. В возрасте шестнадцати лет его стихотворение «Нищий» было опубликовано журналом «Родина». Этот момент (май 1887 года) можно считать отправной точкой в творчестве Бунина, которая содержала не только стихи, но и прозу.
На первый взгляд, стихам Бунина была присуща традиционность относительно не только формы, но и тематики: он писал о природе, одиночестве, любви. Однако подражательность не смогла затмить какой-то особой интонации для бунинских стихов. Впервые о ней заговорили в 1901 году, когда критики и читатели положительно оценили поэтический сборник «Листопад».
Несмотря на то что на протяжении всей своей творческой карьеры Бунин писал стихи, еще на ранних ее этапах в нем начал проглядываться прозаик. Причем талант в этой сфере у Бунина был настолько большим, что первые сочинения были по праву оценены Чеховым, Горьким, Андреевым и Куприным.
В возрасте 28-ми лет Бунин женился. Его избранницей стала гречанка Анна Цакни. Необходимо отметить, что перед этим он был сильно влюблен, а затем крайне разочарован в Варваре Пащенко. Сам Бунин в дальнейшем признавался, что любви к Цакни не испытывал.
10 годы для писателя отметились множественными путешествиями, в ходе которых он познакомился с Чеховым, побывал у Льва Толстого, приступил к серьезному сотрудничеству с изданием Горького «Знание». Кроме того, в то же время произошло его знакомство с Верой Муромцевой, которая являлась племянницей А.С. Муромцева – председателя первой Думы. Несмотря на то что их отношения начались в 1906 году, официальная регистрация брака состоялась только в 1922 году, когда Бунину удалось добиться от бывшей жены развода.
Что касается Веры Николаевны, то она стала его соратницей на жизненном пути, она помогала ему преодолевать все невзгоды, и быстрее адаптироваться во время эмиграции. Кроме того, к числу ее положительных качеств добавляется и дар всепрощения, что является немаловажным при общении с таким человеком.
На волне успеха своих первых рассказов Бунин выпускает повесть «Деревня», которая стала первой действительно серьезной работой автора. Бунин стал одним из тех, кто не побоялся в то непростое для России время показать всю правду о деревне, какой бы нелицеприятной она ни была.
На основании этой повести и следующей, получившей название «Суходол», можно сделать вывод о том, как Бунин относится к главным героям – он старается делать их слабыми, обездоленными, неприкаянными. Такой их образ приводит читателя к мысли о сочувствии им, а также о желании понять все переживания русской души.
Происходило и развитие ранее намеченной в стихах лирической тематики. В его творениях начали появляться главные героини-женщины, что со временем выльется в эмигрантские повести автора –«Темные аллеи», «Ида», «Митина любовь» и т.п.
Если говорить о дореволюционной России, то Бунин в то время чувствовал себя превосходно, поскольку трижды он становится обладателем Пушкинской премии, а в 1909 году ему даже удалось стать самым молодым академиком в Российской академии.
Учитывая то, что идея революции была отвергнута Буниным, ему с Верой Николаевной в 1920 году пришлось покинуть Россию, что вызвало у него огромные душевные страдания. Весной этого года чета Буниных перебралась в Париж.
Процесс возвращения к творчеству происходил медленно, поскольку из-за тоски по родине он находился в угнетенном состоянии. Результатом этого стало то, что первый сборник Бунина, вышедший за рубежом, включал в себя исключительно стихи, которые были написаны еще в 1911-12гг.
Еще один переезд – на юг Франции, случившийся после нескольких лет проживания в Париже, стал знаковым. На вилле «Жанет», расположенной в городке Грае в южной части Франции, им довелось прожить длительный промежуток жизни, в том числе пройти Вторую мировую войну. 1927 годом датируется встреча Бунина с Галиной Кузнецовой – поэтессой из России, проводившей с мужем отпуск на юге Франции. Между ними возник роман, получивший широкую огласку. Но Бунину удалось убедить Веру Николаевну в том, что отношения с поэтессой – исключительно платонические, и та поверила в эту историю. В результате Галина присоединилась к семье Буниных.
На протяжении 15-ти лет Кузнецова жила вместе с Буниными, эта любовь Ивана Алексеевича оказалась очень драматичной, ведь в 1942 году внимание Галины привлекла оперная певица Марго Степун, и та покинула дом Буниных.
Отметим, что в своем дневнике писатель не раз упоминал об этом инциденте, и эта рана кровоточила у него до конца дней.
Однако эти невзгоды не сказались негативно на бунинской прозе, и во Франции состоялась публикация еще нескольких его книг – «Розы Иерихона», «Митиной любви» и других. А в 1930 году состоялась публикация автобиографического романа – «Жизнь Арсеньева».
Нобелевская премия
Еще в 1922 году первый раз Бунин был выдвинут на эту премию. Однако ее ему не дали и тогда получил премию писатель из Ирландии. Многие писатели-эмигранты после этого пытались его выдвинуть опять на премию, однако, успеха они добились спустя только десять лет.
10 ноября 1933 года почти все парижские газеты вышли с заголовками, где говорилось о том, что Бунину удалось стать нобелевским лауреатом. Писатель из России впервые в истории удостоился подобной премии. После этого Ивана Алексеевича уже знал весь мир. Все русские, проживающие в Париже, даже не знакомые с творчеством Бунина, считали это личным праздником, ведь им удалось испытать чувство национальной гордости.
В письме, которое он получил от комиссии говорилось что премия присуждена писателю за его строгий артистический талант. Представитель Шведской академии при вручении премии сказал, что еще никогда не видел, чтобы так красочно и реалистично описывали простую жизнь.
Поскольку писатель был эмигрантом, во время вручения документа академия была только в шведских флагах.
Сам же писатель воспринял свою победу, как должное. Писатель стал знаменитостью, прохожие оглядывались и перешептывались, увидев его. Также Бунин стал весьма состоятельным человеком. Немалую часть своего гонорара он раздал бедным. После получения премии ему пришло около двух тысяч писем, на которые он без труда откликнулся и создал комиссию по раздаче денег.
Жизнь после премии
В 1937 году произошло издание книги «Освобождение Толстого», которую, по мнению многих критиков, считают одним из лучших творений, посвященных Льву Николаевичу. Через 6 лет Бунину в Нью-Йорке удалось выпустить «Темные аллеи», рассказы, которые стали лучшим лирическим произведением Бунина.
По мнению многих критиков того времени, «Темные аллеи» были напичканы порнографией, что очень обижало самого автора. Отметим, что ему до конца жизни пришлось защищать свое любимое и лучшее произведение от нападок критиков.
Последние годы жизни Ивана Алексеевича были посвящены книге о Чехове, однако, завершить свое творение ему не удалось. Последняя запись в ней датирована 2 мая 1953 года: «Это все-таки поразительно до столбняка! Через некоторое, очень малое время меня не будет — и дела и судьбы всего, всего будут мне неизвестны!»
А что же Бунин? Он, конечно, переживал. Но 10 декабря 1933 года, как написала западная пресса, «король от литературы уверенно и равноправно жал руку венчанному монарху». Вечером в Гранд-отеле в честь нобелевских лауреатов был дан банкет, где писатель выступил с речью. С особой горечью он произнес слово «изгнанник», вызвавшее у публики «легкий трепет». Нобелевская премия составила 170331 крону или около 715000 франков.
Значительную часть ее Бунин раздал нуждающимся, а распределением денег занималась специальная комиссия. В интервью корреспонденту газеты «Сегодня» он рассказал: «Как только я получил премию, мне пришлось раздать около 120000 франков… Знаете ли вы, сколько писем я получил о всепомоществовании? За самый короткий срок около двух тысяч таких посланий». И писатель никому не отказал.
В его фондах среди прочих уникальных экспонатов хранятся серебряные поднос и солонка. Говорят, что именно на них писателю, когда он приехал в Швецию, эмигранты поднесли хлеб-соль. На обороте подноса выгравирована надпись: «Ивану Алексеевичу Бунину от русских в Стокгольме в память 10.12.1933 г.». А на солонке стоит монограмма «И.Б.» и написано «От русских в Стокгольме в память 10.12.1933 г.». Известно, что Бунина несколько раз выдвигали на соискание Нобелевской премии. Впервые это произошло в 1922 году по инициативе Ромена Роллана.
Повторные попытки были предприняты в 1926, 1930 и 1931 годах. Но Нобелевскую премию писатель получил лишь в 1933 году. Фактически он получил ее за роман «Жизнь Арсеньева», которую многие до сих пор воспринимают как биографию самого писателя. Однако Иван Алексеевич от этого открещивался. Создатель и заведующая музеем писателя Инна Костомарова, великий труженик и исследователь творчества и жизни Бунина, рассказала, что английский перевод романа вышел в Лондоне в марте 1933 года.
А 9 ноября того же года Шведская академия решила присудить премию «Ивану Бунину за правдивый артистический талант, с которым он воссоздал в художественной прозе типичный русский характер». Характер, надо сказать, непростой. Ведь даже судьба музея писателя сложна, как жизнь самого Бунина. Воспетый им Орел, которому писатель не раз признавался в любви в своих произведениях, до середины 1950-х годов даже имя Ивана Алексеевича если и произносил, то шепотом.
«И все ж придет, придет пора…»
А отправной точкой увековечивания памяти писателя в нашей стране стало открытие в Орле в 1957 году зала, посвященного жизни и творчеству Бунина. Его создали в музее писателей-орловцев. С того дня коллекция бунинских меморий начала пополняться. Многие, знавшие писателя и хранившие у себя его вещи, бывало, сами выходили на связь или же их находили музейные работники. Коллекция росла, и скоро стало ясно, что в одном зале Бунину будет тесно.
По словам Инны Костомаровой, еще сложнее оказалась судьба парижского архива Бунина. Его унаследовал писатель Леонид Зуров, друживший с семьей Буниных В 1961 году он вступил в переписку с директором Орловского литературного музея о продаже через Минкультуры СССР всей обстановки парижской квартиры писателя. Он считал, что именно в Орле должен быть создан музей Бунина. Переписка продолжалась до 1964 года.
«У птицы есть гнездо, у зверя есть нора»…
«Ледяная ночь. Мистраль…»
Одна из комнат ныне напоминает читальный зал библиотеки. Такова была воля Сергея Крыжицкого, пожелавшего, чтобы переданные им книги были доступны для желающих. Но «сердцем музея» является не «читальный зал», а парижский кабинет Бунина. Он выделяется среди экспонатов. Много сил было приложено к тому, чтобы перевезти из Парижа личные вещи писателя. По сохранившимся фотографиям в точности и воссоздали бунинский кабинет.
Здесь стоит его простенькая кровать и два рабочих стола, на одном из которых, тоже простеньком, печатная машинка. Физическое ощущение присутствия Бунина в кабинете невероятно велико. Но оно возрастает в сто крат, когда комнату заполняет яркий голос писателя, вдохновлено читающего свое стихотворение «Одиночество». Век назад автор записал его на грампластинке, и запись каким-то чудом дошла до наших дней. Слушая ее, волнуясь, понимаешь, за что современники считали Бунина одним из лучших чтецов в стране…
«Сердце музея» охраняется бережно, с особой любовью и пристрастием, с почитанием, и, может, потому оно не переставало биться даже в самые трудные времена, питая надеждой на лучшее и самих музейных работников, буквально выстрадавших право Бунина на новую орловскую жизнь. Несколько лет из-за плохого технического состояния здания музей для посетителей был закрыт. В нем протекала крыша, а для музея это страшно. Но сейчас эти проблемы позади.
Помогли областные власти и меценаты, выделившие деньги для музея Бунина. Здание отремонтировали и создали экспозицию, над проектом которой много лет трудилась Инна Костомарова. Музей теперь открыт для посещений, он пережил трудные времена, «окаянные дни», но донес до нас то, что хранило время и близкие Бунину люди. А что же Бунин? Писатель больше не одинок, ибо он, как и мечтал, вернулся на Родину.
Получение им Нобелевской премии в 1933 году стало для эмиграции огромным событием. Добивались ее для русского автора с 1920?х годов. И нужно было, чтобы советская власть действительно утвердилась бы в своей смертоносной сущности, чтобы Бунину присудили Нобелевскую премию. К тому времени эмиграция уже устала от своего противостояния, внешнего и внутреннего, от полной безнадежности ситуации, от утраты надежды на скорое возвращение на родину. Тягостное ожидание, тщетная, неравная борьба выматывали. Когда же Ивану Алексеевичу наконец дали Нобелевскую премию, то это стало заслуженным вознаграждением для всей страдающей эмиграции [51, 43].
Георгий Викторович Адамович:
Он радовался своему долгожданному реваншу, доказывал свою дальновидность и правоту, гордился тем, что большое литературное будущее и реванш предчувствовал [3, 114].
Ирина Владимировна Одоевцева:
— Человек почти всегда добивается того, о чем мечтает, чего страстно желает, беспрестанно, днем и ночью, во сне и наяву, — каждую минуту. Например, «как я хочу получить Нобелевскую премию», — убежденно произнес на одном из «воскресений» на 11?бис, рю Колонель Боннэ, Димитрий Сергеевич Мережковский.
О том, что он страстно желает получить Нобелевскую премию, знали все посетители «воскресений». Мережковский не скрывал, а даже, скорее, подчеркивал свое желание. Он считал, что Нобелевская премия по справедливости должна быть присуждена ему и он один достоин ее.
— Бунин? Но разве можно считать Бунина серьезным конкурентом? Он просто бытовик, бытописатель, надоедливо и скучно фотографирующий скучные мелочи существования вперемежку с надоевшими всем давно закатами, снегопадами, дождливыми вечерами и заходами солнца. Кому это нужно? Кому это интересно? «Жизнь Арсеньева»? — безмерно растянутое описание молодости никчемного дворянского недоросля, к тому же перегруженное описаниями природы. Ну, еще два-три томика всяких нудных рассказов и хваленая «Деревня». — Ее Мережковский, о чем он любил поминать, так и не мог одолеть: — Каждый раз засыпал от скуки на двадцатой или тридцатой странице, как ни старался. Пришлось бросить. — Он вздыхал с притворным огорчением и добавлял: — Все же я постоянно держу эту самую «Деревню» на ночном столике — на случай бессонницы. Великолепно помогает!
Нет, положа руку на сердце, Мережковский не считал Бунина серьезным конкурентом:
— Ведь не совсем же идиоты судьи, не слепые же кроты они! Разве можно сравнивать меня и Бунина?!
И все же его тревожили и беспокоили слухи о кампании, ведущейся в пользу Бунина. В ней участвовало столько «именитых» эмигрантов с Густавом Нобелем и Конжунцевым во главе. Да и среди писателей не все были сторонниками Мережковского, хотя бы тот же Алданов, ведший яростную кампанию в пользу Бунина среди своих «иностранных коллег» — не только французов, но и шведов.
Быть вполне уверенным, что Нобелевская премия достанется ему, а не Бунину, Мережковский все же не мог и считал, что лучше обеспечить себя на всякий случай.
Однажды, весной 1932 года, Мережковский на одном из «воскресений» предложил Бунину (Бунин, Вера Николаевна и Галина Кузнецова во время своих наездов в Париж из Грасса изредка навещали «воскресенья» Мережковского):
— Давайте, Иван Алексеевич, заключим пакт. Если мне достанется Нобелевская премия, я вам отдам половину, если вам — вы мне. Поделим ее пополам. Застрахуемся взаимно. Тут, в присутствии их всех, — он обвел взглядом сидящих за столом. — Дадим друг другу честное слово, что поделим премию.
Но Бунин решительно покачал головой.
— Ну уж нет, Дмитрий Сергеевич. Не согласен. Заранее заявляю — делиться и не подумаю. Вам присудят — ваше счастье. Мне — так мое.
Мережковский на минуту весь даже съежился, глаза его и все лицо поблекли и затуманились, будто в нем погас свет, освещавший его изнутри.
Он, по-видимому, никак не ожидал такого решительного, резкого отказа на свое великодушное (ведь премия, по всей вероятности, достанется именно ему) предложение.
— Воля ваша, — проговорил он хрипло, превозмогая обиду. — Боюсь только, что вы пожалеете, и очень, что так опрометчиво…
Но Бунин, удобнее откинувшись на спинку зеленого кресла, широко и свободно взмахнул рукой.
— Ну, что там гадать на кофейной гуще. Поживем — увидим. А связывать себя обещаниями я всегда терпеть не мог. И страховок не признаю. — И закончил убежденно: — А в звезду свою я верю! [37, 59–60]
Вера Николаевна Муромцева-Бунина.Из дневника:
2 октября 1931. Вчера была Ек. М. (Лопатина. — Сост.) парламентарием от Мережковских. Д. С. предлагает Яну написать друг другу письма и их удостоверить у нотариуса, что в случае, если кто из них получит Нобелевскую премию, то другому даст 200.000 франков. Не знаю, но в этом есть что-то ужасно низкое — нотариус, и почему 200.000? Ведь, если кто получит, то ему придется помочь и другим. Да и весь этот способ очень унизительный. ‹…› И выбрать Лопатэн для дипломатических разговоров! Все это мне очень неприятно. ‹…›
У меня почти нет надежды, что Ян получит, но все же, если получит, то почему дать такую сумму Мережковскому? Ведь у нас есть и более близкие друзья. Если же получит Мережковский, то… — их счастье! [55, 205]
Галина Николаевна Кузнецова.Из дневника:
Днем неосторожная (и может быть неуместная) предпоздравительная телеграмма из Берлина, взволновавшая весь дом. Вечером говорили о ней на прогулке. И. А. держится в этом положении, как он сам сказал, естественно. ‹…› Но, конечно, все-таки беспокойно, особенно после внезапного упорного появления в печати имени Мережковского.
8 ноября. Ожидание известия о премии стало болезненным. Вырезка с портретом Мережковского, присланная Аргусом прессы, произвела тяжелое впечатление.
Вера Николаевна Муромцева-Бунина.Из дневника:
19 октября 1933. Неприятный день. Завтра присуждается премия Нобеля. Хорошо, что в этом году мы за неделю узнали об этом, и только сегодня об ней думали и говорили. ‹…› К нам теперь ездят со своей закуской. Действительно, обеднели очень [55, 237].
Иван Алексеевич Бунин.Из дневника:
20. Х.33. 9 ч. утра. 16?го послал avion Полонскому в Холливуд. 18?го еще.
Нынче проснулся в 6?. Лежал до 8, немного задремал. Сумрачно, тихо, испещрено чуть-чуть дождем возле дома.
Вчера и нынче невольное думанье и стремление не думать. Все таки ожидание, иногда чувство несмелой надежды — и тотчас удивление: нет, этого не м. б.! Главное — предвкушение обиды, горечи. И правда непонятно! За всю жизнь ни одного события, успеха (а сколько у других, у какого-нибудь Шаляпина, напр.!). Только один раз — Академия. И как неожиданно! А их ждешь…
Да будет воля Божия — вот что надо твердить. И, подтянувшись, жить, работать, смириться мужественно [55, 238].
Вера Николаевна Муромцева-Бунина:
Завтрак. Едим гречневую кашу. Все внутренне волнуемся, но стараемся быть покойными. Телеграмма Кальгрена нарушила наш покой. Он спрашивал, какое подданство у Яна. Ответили: refugi? russe[12]. Мы не знаем, хорошо это или плохо.
Перед завтраком Леня мне говорит: «Вот теперь чистят фраки-мундиры, готовятся к заседанию, бреются».
За завтраком я: «Давай играть в тотализатор. Ян, ты за кого?» — «Мне кажется, дадут финляндцу, у него много шансов…» — «А вы, Галя?» — «Не знаю… ничего не могу сказать». Я: «А мне кажется, если не русскому, то португальцу скорее».
После завтрака все разошлись. Ян сел опять писать. Галя предложила кино. Он ответил неопределенно. Часа полтора писал. Погода была хмурая. К нам пришла femme de m?nage[13] [35, 482].
Галина Николаевна Кузнецова.Из дневника. Запись от 15 ноября 1933 г.:
И. А. сел за письменный стол, не выходил и как будто даже пристально писал (накануне он говорил мне, что под влиянием происходящего с какой-то «дерзостью отчаяния» стал писать дальше). День был нежный с солнцем сквозь белое, почти зимнее русское небо. Я смотрела в третьем часу на широко и кротко упавший с неба свет над Эстерелем и думала о том, что на другом конце света сейчас решается судьба Бунина и судьба всех нас. ‹…› Л.‹еонид Зуров› спросил, что делать в случае, если придет телеграмма из Стокгольма (мы решили пойти днем в синема, чтобы скорее прошло время и настало какое-нибудь решение), и сам же ответил, что придет за нами [28, 280–281].
Вера Николаевна Муромцева-Бунина:
Звонок по телефону. Прошу Леню подойти. Через секунду он зовет меня. Беру трубку. Спрашивают: хочу ли я принять телефон из Стокгольма. Тут меня охватывает волнение, главное — говорить через тысячи километров. И когда мне снова звонят и я сквозь шум, гул, какие-то голоса улавливаю отдельные слова:
«Votre mari, prix Nobel, voudrais parler а Mr. Bounine…»[14] — то моя рука начинает ходить ходуном… Я прошу Леню взять второй «слушатель». И говорю:
«Mon mari est sorti, dans une petite demi-heure il va rentrer»[15] — и мы опять оба слышим, что это из газеты, но название не удерживается в памяти, и опять отдельные слова долетают до нас из далекого Стокгольма: «votre mari», «prix Nobel…».
Леня летит в синема. Денег не берет: «Так пройду…» И я остаюсь одна, и двадцать минут проходят для меня в крайне напряженном волнении. Спускаюсь на кухню, где гладит хорошенькая, свеженькая, только что вышедшая замуж женщина. Я сообщаю ей, что вот очень важное событие, может быть, случилось, но я еще не уверена. И вдруг меня охватывает беспокойство — а вдруг это кто-нибудь подшутил… И я бросаюсь к телефону и спрашиваю, правда ли, что нам звонили из Стокгольма? Со станции удивленно: «Да ведь вы не приняли его ‹телефонный разговор›». Я начинаю вывертываться, говорить, что это была не я, и я только что пришла домой, и мне сообщили, что был звонок, — это очень для нас важно. «Да, из Стокгольма». — «Ну, думаю, из Стокгольма шутить не станут — дорого!» И я успокоилась, сошла в кабинет и помолилась [35, 482–483].
Галина Николаевна Кузнецова:
В синема И. А. был нервен и сначала даже плохо смотрел. В зале было холодно, он мерз. Первое отделение прошло, в антракте мы вышли на улицу, он ходил в бар напротив пить коньяк, чтобы согреться. Когда началось второе отделение, я несколько раз оглядывалась, но еще все-таки было рано тревожиться, т. к. было всего четыре часа. Тем более странно (странно тем, что уже мысленно вперед пережито и сбывалось), когда, оглянувшись на свет ручного фонарика, внезапно блеснувшего позади в темноте зала, я увидала у занавеса двери фигуру Л., указывавшего на нас билетерше. «Вот… пришел…» — сказала я И. А., мгновенно забыв его имя. Все последующее происходило как-то тихо, но тем более ошеломительно. Л. подошел сзади в темноте, нагнулся и, целуя И. А., сказал: «Поздравляю Вас… звонок из Стокгольма…» И. А. некоторое время оставался сидеть неподвижно, потом стал расспрашивать. Мы тотчас вышли, пошли спешно домой. Л. рассказал, что в четыре часа был звонок по телефону, он подошел и разобрал: «Иван Бунин… Prix Nobel…» В. Н. так дрожала, что ничего не могла понять. Узнав, что самого Бунина нет дома, обещали позвонить через полчаса, и тут Л. побежал за нами. Дома нас встретила красная и до крайности взволнованная В. Н., рассказала, что уже опять звонили, поздравляли из Стокгольмской газеты и пытались интервьюировать ее. И. А. все переспрашивал, как бы боясь ошибиться. Потом начались почти непрестанные телефонные звонки из Стокгольма и разных газет. За огромностью расстояния никто ничего не понимал, и говорить и слушать и отвечать на интервью приходилось почти исключительно мне, так как я одна могла хоть что-нибудь улавливать из гудящей трубки. Около пяти часов принесли первую телеграмму от Шассэна. «Поздравляю с Нобелевской премией. Обезумел от радости. Шассэн». Потом телеграмму от Шведской Академии. Тут уж мы все поверили. Но это было только начало… Весь вечер не умолкали звонки из Парижа, Стокгольма, Ниццы и т. д. Уже все газеты знали и спешили получить интервью. В столовой сидел представитель ниццской шведской колонии кап. Брандт, приехавший поздравлять из Ниццы. За обедом мы выпили шампанского (и Жозеф с нами). И. А. был чрезвычайно нервен, на всех все время сердился, и все вообще бегали и кричали [28, 281–282].
Вера Николаевна Муромцева-Бунина:
Опять звонок. Посылаю за Жозефом, не надеясь на свой слух — он стал у меня портиться.
Звонок из Копенгагена. Жозеф объясняет, что он друг наш, что Mr. Bounine va rentrer dans un petit quart d’heure[16], M-me Bounine у телефона. И я даю впервые по телефону в Данию интервью на французском языке — это волнует меня больше, чем сама премия. Спрашивают, давно ли во Франции? Когда покинули Россию? Приедем ли в Стокгольм, и поеду ли я.
Слышу голоса внизу, говорю: «Mr. Bounine est rentr?» — и бросаюсь к лестнице, по которой подымается Ян.
Он вернулся с Леней, Галя пошла к сапожнику, вспомнив, что я без башмаков, не могу выйти. Леня мне рассказал: «Вошел в зрительный зал, пропустили даром. Галя обернулась и замерла. Иван Алексеевич смотрел на сцену. Я подошел. Наклонился, поцеловал и сказал: «Поздравляю. Нобелевская премия ваша. » Дорогой я ему все рассказал. Он был спокоен».
Вернулась Галя с башмаками. Телеграмма от Шассена и Академии. Шассен пишет — Академия спрашивает, принимает ли Ян премию?
Телефон опять из Стокгольма. Отвечает Галя, как лучше всех слышащая [35, 484].
Андрей Седых:
Так сразу оборвалась его прежняя жизнь: Бунин получил Нобелевскую премию по литературе.
Примерно час спустя я вызвал Ивана Алексеевича по телефону из Парижа. Соединение было плохое, голос звучал глухо, и отвечал он на вопросы как-то неохотно, казался растерянным [43, 172].
Вера Николаевна Муромцева-Бунина:
После еще одного телефона Ян ушел гулять: «Хочу побыть один». Мы остались втроем, сидя на моей постели у телефона. ‹…›
Жозеф спросил нас, нужно ли на завтра кашу, и мы все трое хором радостно ответили: non, non, non. Это был самый радостный момент.
В девятом часу Галя с Яном ушли. Я после ванны боялась, да и звонки нужно было принимать, могли быть иностранные. Звонили и Аминад, и Рощин, и из Стокгольма, и из других столиц. А Яна на Mont-Fleuri поймали из двух газет ниццских, снимали и расспрашивали. Галя направила разговор на литературную тему. Когда они вернулись, то снова звонки и снова интервью и по-русски и по-французски. И из газет, и от друзей [35, 484].
Галина Николаевна Кузнецова.Из дневника:
‹15 ноября 1933 г.› В десятом часу мы с И. А. вышли в город. В парке Монфлери, в темноте кто-то неинтеллигентным голосом навстречу: «Не знаете ли, где здесь вилла Бельведер?» — «Здесь». — «Я ищу Бунина, кот. сегодня получил премию Нобеля». — «Это я». Волшебное превращение. Изменение тона, поклоны, представленья. Корреспондент от Ниццской газеты. Но ничего не знает, говорит с грубым акцентом, спрашивает, за что дали премию… не знает даже, что Бунин писатель.
Интервью было дано тут же по дороге, он спустился с нами в Грасс. На бульваре нас поймали еще два журналиста, отыскивавшие Бельведер уже в течение двух часов и наконец обратившиеся к начальнику полиции, который был кстати тут же налицо (очень милый, скромный, интеллигентного вида человек). Нас повели в помещенье «Пти нисуа», принесли из кафе напитки, и тут же началось спешное интервью. Потом была сделана первая фотография, на следующее утро появившаяся в Эклерере, вместе с интервью, которое пришлось давать мне, т. к. И. А. был так взволнован, что не на все сразу мог отвечать [28, 282].
Вера Николаевна Муромцева-Бунина:
К одиннадцати часам все кончилось. Легли спать. Но едва ли вилла Бельведер хорошо спала в эту ночь. Всякий думал свои думы. Кончилась часть нашей жизни, очень тихой, бедной, но чистой и незаметной [35, 484].
Галина Николаевна Кузнецова.Из дневника:
‹15 ноября 1933 г.› Следующее утро — прекрасное, солнечное — началось со звонков, телеграмм и новых интервью. ‹…› И. А. на этот раз был мил, растроган, очень ласков с журналистами и фотографами.
‹…› В городе, куда я пошла на следующий день за покупками, было очень забавно встречать разных людей и слушать то смущенные, то любопытные, то удивленные поздравления. Носильщик подошел ко мне и, величественно протянув руку, сказал с достоинством: «Je suis satisfais». Неприятные хозяева книжного магазина Ашетта встретили с чрезмерно любезными лицами и стали просматривать и отбирать газеты, где были портреты и статьи. На улице ко мне бросилась дама из другой книжной лавки, прежде не хотевшая кланяться И. А., т. к. он не покупал у нее книг, стала оживленно поздравлять и спрашивать, какие книги переведены на французский, т. к. все теперь спрашивают книги Бунина: «Это большая честь для него и для Грасса тоже…» Фотограф сказал мне, что швед, пришедший в первый день с ним на виллу Бельведер, дал ему адрес и он уже разослал все снимки, включая даже крохотный для паспорта.
Дома, когда я пришла, сидел какой-то важного вида пожилой корреспондент и мэр Грасса Рукье, накануне приславший сноп роскошных цветов, о которых И. А. с ужасом, поморщившись, сказал: «К чему эти цветы, в этом есть что-то…» (он, конечно, хотел сказать «погребальное»). На следующий день мы с В. Н. ездили в Канны, купить себе кое-что из самого необходимого, одеты мы были последнее время более чем скромно. Все это время в доме не было денег. Только в понедельник пришли три тысячи из Парижа по телеграфу. И. А. решил ехать в Париж во вторник. Мы еще долго говорили накануне в его кабинете, он с карандашом считал. Выходило, что для поездки в Швецию надо 50 тысяч. Мы слушали, слушали и все хором сказали, что он должен ехать в Стокгольм один [28, 282–283].
Вера Николаевна Муромцева-Бунина.Из дневника:
13 ноября 1933. ‹…› За эти дни у нас столько было всего, что сопровождает всегда славу — и как все это поверхностно, и собственно не нужно. ‹…›
14 ноября. ‹…› Ян едет в Париж. Отъезд Яна — настоящее комическое синема. Он все делал сам, убирал вещи, комнаты, складывал белье, пары — словом, волновался очень [55, 239].
Галина Николаевна Кузнецова.Из дневника:
‹15 ноября 1933 г.› Во вторник мы его провожали. Весь день он собирался, как всегда сам укладывал вещи, никому не позволяя помочь себе, крича, разговаривая по телефону, просматривая приходящие телеграммы и письма. Обед был праздничный, и за столом говорили о том, кому из писателей и сколько надо будет дать из премии и насчитали сто с лишним тысяч… Вез нас на вокзал знакомый шофер. Приехали за 10 минут до отхода поезда. На этот раз И. А. ехал в первом классе, в спальном вагоне. Поезд ушел, мы оглянулись… и пришли в себя только через час. ‹…›
16 ноября. В четыре часа первый раз звонил из Парижа И. А. Доехал благополучно, его встретили на вокзале, прямо повезли в ресторан Корнилова. Был завтрак, который стоил 1.000 фр., и Корнилов отказался взять деньги, сказав, что это для него честь. Остановился в отеле Мажестик. «У меня целые апартаменты в несколько комнат, очень спокойных, и плату, сказали, будут брать как за самый маленький номер, так как для отеля это реклама, что у них остановился нобелевский лауреат… Сейчас еду в „Новости“, где ждут французские интервьюеры. Позвоню еще в шесть…» [28, 283–284]
Андрей Седых:
Через три дня, приехав в Париж, Иван Алексеевич рассказывал мне уже с юмором, как нахлынули в этот вечер в его «Бельведер» журналисты и фотографы, как вспыхивал и ослеплял магний и как потом газеты всего мира обошла фотография «какого-то бледного безумца». И еще признался он, что в доме в этот вечер не было денег и нельзя было даже дать на чай мальчикам, приносившим поздравительные телеграммы.
‹…› Я стал на время секретарем Бунина, принимал посетителей, отвечал на письма, давал за Бунина автографы на книгах, устраивал интервью. Приезжал я из дому в отель «Мажестик», где остановился Бунин, рано утром и оставался там до поздней ночи. К концу дня, выпроводив последнего посетителя, мы усаживались в кресла в полном изнеможении и молча смотрели друг на друга. В один из таких вечеров Иван Алексеевич вдруг сказал:
— Милый, простите. Бога ради…
— За что, Иван Алексеевич?
— За то, что я существую.
С утра надо было разбирать почту. Письма приходили буквально со всех концов мира. Было, конечно, немало странных посланий и просьб о помощи. Сумасшедшая из Дании написала открытку:
«Ради Спасителя, соединяйтесь с Римом! Спасем мир!»
Другое письмо вызвало у нас много веселья. Какой-то матрос просил в спешном порядке прислать ему 50 франков и, чтобы расположить к себе лауреата, писал:
«Я уверен, что Бог поможет Вам. Если пришлете мне эти 50 франков, то и на будущий год, наверно, получите премию Нобеля!»
Идея эта так понравилась Ивану Алексеевичу, что 50 франков матросу послали [43, 172–173].
Галина Николаевна Кузнецова.Из дневника:
17 ноября. ‹…› Сегодня опять был звонок от И. А. по телефону. Он сказал, что берет с собой в Швецию секретарем Я. Цвибака и что предполагает пока жить в Мажестике. Его очень чествуют, газеты полны его портретами во всех возрастах, статьями о нем, описаниями его прибытия в Париж.
И. А. звонил опять. Говорил, что почести ему большие, но что он уже очень устал, по ночам не спит и что ему очень грустно одному. Он еще не одет для Стокгольма, но уже был портной, кот. будет шить ему фрак, пальто и т. д. Мы должны приехать в Париж приблизительно через неделю к большому банкету в его честь.
Его снимали уже для синема, он говорил перед микрофоном [28, 285].
Иван Алексеевич Бунин:
Секретарь столько давал за меня, замученного, бесед со всякими иностранными газетчиками, так решительно расправлялся с грудами писем, что я получал от несметных поздравителей и просителей, так ловко и спокойно выставлял за порог всяких «стрелков», осаждавших меня в «Мажестике»! В те часы, когда он отсутствовал, я часто сидел, запершись на замок, и недаром: бывали «стрелки», обладавшие удивительным нахрапом, анекдотическим бесстыдством. Однажды сидел я вот так, под замком, не отвечая на стуки в дверь. Раздается, наконец, стук настолько крепкий, требовательный, что я подхожу к двери:
— Отворите, господин Бунин, — отвечает грубый, простонародный бас. — Нам нужен личный разговор по очень важному делу.
— Мне и моим товарищам.
— Я нездоров, никого не принимаю, должен лежать в постели.
— Не стесняйтесь, пожалуйста, мы же не дамы.
— Дело в русской национальной ценности, которую вы обязаны по своему положению лауреата приобрести, чтобы она не попала в руки кремлевских палачей.
— Топор императора Петра Великого. Его личная собственность с государственным сертификатом и приложением печати.
— Вы, кажется, не в своем уме. Какой такой топор? Очевидно, тот самый, которым Петр прорубил окно в Европу?
— С этим не шутят, господин Бунин! — уже с угрозой, с хамской мрачностью возвышает голос мой собеседник за дверью. — Не имеете права шутить. Это священная национальная ценность. И только ввиду всего этого уступаем всего за пятьсот франков с ручательством… [43, 175–176]
Вера Николаевна Муромцева-Бунина.Из дневника:
25 ноября, Париж. Уже ощущение славы явственнее. Уже живем в Мажестике. Уже заказываем манто у Солдатского. Уже чувствую, что многие обиделись, обижаются. Но не могу сказать, что много испытываю радости. Лучше всего ездить на такси и смотреть вокруг.
Два дня здесь, а наедине с Яном была всего минут 20, не больше. Устала так, что сейчас нет 10, а писать трудно. ‹…›
27 ноября. Вчера познакомилась с Г. Л. Нобелем и его женой, за завтраком у Корнилова. Он мне очень понравился, похож на Царицынских немцев.
3 декабря. Поезд. Цветы, конфеты, фрукты. Проводы. Необыкновенно грустно. В голове Павлик. ‹…› Трудно улыбаться. Ян тоже был какой-то растерянный. Грустно было разлучаться с Леней. Хотя ему пожить в Париже одному полезно. Книги его нравятся. ‹…›
На границе: ‹…› вызвал подозрение мой чемодан, перевязанный ремешком. Старший ‹…› увидав тетради, альбом, как-то безнадежно махнул рукой.
У Яна тоже потребовали открыть чемодан, где были рукописи. ‹…› Яша [Я. Цвибак — Андрей Седых] что-то говорил перед этим насчет премии, но на бельгийцев это не подействовало. ‹…›
Около часу ночи Галя разбудила меня. Приближалась Германия. ‹…› Опять быстро заснула. И опять была разбужена, на этот раз проводником, принес кофе с розанчиком, где были тончайшие ломтики колбасы. Было около 8 ч. утра (нем. время). ‹…› Вошел Ян. В восхищении: «Солнце оранжевое, красное выкатилось. Чудесное морозное утро». Вчера, когда мы вернулись из вагона-ресторана, он сказал: «Первый раз почувствовал, испытал приятность». ‹…›
6 декабря. ‹…› В Стокгольме встреча — русская колония, краткое приветствие, хлеб-соль, цветы; знакомые — Шассен и Олейников, — много неизвестных. Знакомства. Фотографы, магния и т. д.
Прекрасный дом, квартира в четвертом этаже, из наших окон чудный вид. Напоминает Петербург. Комнаты прекрасные, мебель удобная, красного дерева. Картины. Портреты. ‹…› После завтрака сидели с Мартой Людвиговной ‹Нобель›.
Был Троцкий. Рассказывает, что за кулисами творилось Бог знает что. Кто-то из Праги выставил Шмелева. Бальмонт тоже был кандидатом, Куприн — но это не серьезные. Мережковский погубил себя последними книгами. Ян выиграл «Жизнью Арсеньева». ‹…› Дания выставляла Якобсона и пишет, что «Бунин это тот, кто помешал нашему писателю увенчаться лаврами».
Ян вернулся из турецкой бани веселый, надел халат, обвязал платком голову и пьет чай с Олейниковым. Сегодня я не сказала с ним ни слова [55, 239–241].
Галина Николаевна Кузнецова:
6 декабря. Стокгольм. Утро началось неприветливо, серо, с темноты и огней в еловых лесах. На последней станции перед Стокгольмом вскочил молоденький журналист, ехал с нами до Стокгольма, расспрашивал и записывал с чрезмерной молодой серьезностью, стараясь сохранить свое достоинство. На вокзале в Стокгольме встретила уже толпа, русская и шведская. Какой-то русский произнес речь, поднес «хлеб-соль» на серебряном блюде с вышитым полотенцем, которое кто-то тотчас же ловко подхватил. Несколько раз снимали, вспыхивал магний, а вокруг было еще как будто темно… Вышли из вокзала, у входа ждал аппарат синема, потом повезли по снежным улицам. Первое впечатление от Стокгольма очень приятное: набережная, вода, дворцы, чуть прибеленная снегом земля. Не холодно. Во всем есть полузабытое, русское, родное. Дом Нобеля глядит на канал и на тяжкую громаду дворца за ним. Квартира великолепная, картины, кресла, столы из красного дерева и всюду цветы… Нам отведен отдельный апартамент: три комнаты с ванной. Служит специально выписанная для этого из Финляндии русская горничная, молоденькая, смышленая, любопытная [28, 290].
Андрей Седых:
В Стокгольм приехали на рассвете. Толпа на вокзальном перроне, «юпитеры» кинооператоров, поднос с хлебом-солью и букеты цветов в руках В. Н. Буниной и Г. Н. Кузнецовой… Через час мы были уже в особняке Г. Л. Нобеля. В окне — канал с темной, свинцовой водой, тяжелая громада королевского дворца и хлопья мокрого, быстро тающего снега.
Бунин стоит у окна и смотрит на набережную. Часы показывают 9. Северный день только начинается, и газовые фонари у дворца еще не потушены, но небо на Востоке светлеет, и уже видно, как плывут по каналу крупные льдины.
— Хорошо бы поехать куда-нибудь за город, побродить по снегу, потом зайти в шведский кабачок и выпить стакан горячего пуншу… Что у нас сегодня? Какая программа?
— В 11 часов визит в академию. В час дня завтрак у чехословацкого посланника. В 4.30 чай во французском посольстве. В 10 ужин св. Люции, который устраивает в вашу честь редакция «Стокгольм Тиндинген». Кажется, это все.
Иван Алексеевич вздыхает и покорно начинает одеваться. Ни сегодня, ни завтра, ни разу до своего отъезда из Стокгольма он не сможет отправиться за город и побродить по свежему, скрипучему снегу, который напоминает ему Россию [43, 179].
Галина Николаевна Кузнецова:
Перед закатом прошлись с хозяином дома, Олейниковым, по главной улице. Уже зажглись огни — здесь чуть не в три часа темнеет, — было холодней, чем утром. После залитого светом Парижа Стокгольм кажется темным, несмотря на обилие фонарей. Зато канал в фонаре нашей комнаты, переливающийся огнями, все время напоминает Петербург. Завтра здесь предполагается первый большой обед на сорок человек, на котором будет присутствовать вся семья Нобелей. Днем опять была интервьюерша, молодая, серьезная, скромно, но хорошо одетая. ‹…›
В газетах уже появились сделанные утром на вокзале снимки. Бледные расплывшиеся лица и «хлеб-соль» с длинным белым полотенцем, о котором расспрашивают все интервьюеры и потом записывают: «Древний русский обычай». Пишу за столом самого Нобеля. Передо мной его портрет и его круглая хрустальная чернильница [28, 290].
Андрей Седых:
Фотографии Бунина смотрели не только со страниц газет, но и из витрин магазинов, с экранов кинематографов. Стоило Ивану Алексеевичу выйти на улицу, как прохожие немедленно начинали на него оглядываться. Немного польщенный, Бунин надвигал на глаза барашковую шапку и ворчал:
— Что такое? Совершенный успех тенора.
Должен сказать, что успех Буниных в Стокгольме был настоящий. Иван Алексеевич, когда хотел, умел привлекать к себе сердца людей, знал, как очаровывать, и держал себя с большим достоинством. А Вера Николаевна сочетала в себе подлинную красоту с большой и естественной приветливостью. Десятки людей говорили мне в Стокгольме, что ни один нобелевский лауреат не пользовался таким личным и заслуженным успехом, как Бунин [43, 179].
Галина Николаевна Кузнецова:
10 декабря. День раздачи премий. Утром И. А. возили возлагать венок на могилу Нобеля. В газетах портреты нас всех на чае в русской колонии — было человек 150. Говорили речи, пели, снимали. Здешние русские говорят плохо по-русски, и вообще очень ошведились [28, 291].
Иван Алексеевич Бунин.Из дневника:
В день получения prix Nobel.
Был готов к выезду в 4?. Заехали в Гранд-отель за прочими лауреатами. Толпа едущих и идущих на улице. Очень большое здание — «концертное». Лауреатов… провели отдельным входом. Все три молодые [55, 242].
Андрей Седых:
В Концертный зал надо было приехать не позже 4 часов 50 минут дня — шведы никогда не опаздывают, но и слишком рано приезжать тоже не полагается. Помню, как мы поднимались по монументальной лестнице при красноватом, неровном свете дымных факелов, зажженных на перроне. Зал в это время был уже переполнен — мужчины во фраках, при орденах, дамы в вечерних туалетах… За несколько минут до начала церемонии, на эстраде, убранной цветами и задрапированной флагами, заняли места члены Шведской академии. По другой стороне эстрады стояли четыре кресла, заготовленные для лауреатов. Ровно в пять с хоров грянули фанфары, и церемониймейстер, ударив жезлом о пол, провозгласил:
— Его Величество король!
В зал вошел ныне покойный Густав V — необыкновенно высокий, худощавый, элегантный. За ним шли попарно члены королевской семьи, двор. Снова зазвучали фанфары — на этот раз для лауреатов. Бунин вошел последний, какой-то особенно бледный, медлительный и торжественный [43, 180–181].
Иван Алексеевич Бунин.Из дневника:
В зале фанфары — входит король с семьей и придворные. Выходим на эстраду — король стоит, весь зал стоит.
Эстрада, кафедра. Для нас 4 стула с высокими спинками. Эстрада огромная, украшена мелкими бегониями, шведскими флагами (только шведскими, благодаря мне) и в глубине и по сторонам. Сели. Первые два ряда золоченые вышитые кресла и стулья — король в центре. Двор и родные короля. Король во фраке (?). Ордена, ленты, звезды, светлые туалеты дам — король не любит черного цвета, при дворе не носят темного. За королем и Двором, которые в первом ряду, во втором дипломаты. В следующем семья Нобель, Олейниковы. В четвертом ряду Вера, Галя, старушка-мать физика-лауреата. Первым говорил С. об Альфреде Нобель.
Затем опять тишина, опять все встают, и я иду к королю. Шел я медленно. Спускаюсь по лестнице, подхожу к королю, который меня поражает в этот момент своим ростом. Он протягивает мне картон и футляр, где лежит медаль, затем пожимает мне руку и говорит несколько слов. Вспыхивает магния, нас снимают. Я отвечаю ему.
Аплодисменты прерывают наш разговор. Я делаю поклон и поднимаюсь снова на эстраду, где все продолжают стоять. Бросаются в глаза огромные вазы, высоко стоящие с огромными букетами белых цветов где-то очень высоко. Затем начинаются поздравления. Король уходит, и мы все в том же порядке уходим с эстрады в артистическую, где уже нас ждут друзья, знакомые, журналисты. Я не успеваю даже взглянуть на то, что у меня в руках. Кто-то выхватывает у меня папку и медаль и говорит, что это нужно где-то выставить. Затем мы уезжаем, еду я с этой милой старушкой-матерью. Она большая поклонница русской литературы, читала в подлиннике наших лучших писателей. Нас везут в Гранд-отель, откуда мы перейдем на банкет, даваемый Нобелевским Комитетом, на котором будет присутствовать кронпринц, многие принцы и принцессы, и перед которым нас и наших близких будут представлять королевской семье, и на котором каждый лауреат должен будет произнести речь.
Мой диплом отличался от других. Во-первых тем, что папка была не синяя, а светло-коричневая, а во-вторых, что в ней в красках написана ‹написаны› в русском билибинском стиле две картины, — особое внимание со стороны Нобелевского Комитета. Никогда, никому этого еще не делалось [55, 242].
Галина Николаевна Кузнецова.Из дневника:
11 декабря. В момент выхода на эстраду И. А. был страшно бледен, у него был какой-то трагически-торжественный вид, точно он шел на эшафот или к причастию. Его пепельно бледное лицо наряду с тремя молодыми (им по 30–35 лет) прочих лауреатов обращало на себя внимание. Дойдя до кафедры, с которой члены Академии должны были читать свои доклады, он низко, с подчеркнутым достоинством поклонился [28, 291].
Андрей Седых:
Помню поклон Бунина, преисполненный великолепия, рукопожатие короля и красную сафьяновую папку, которую Густав V вручил Ивану Алексеевичу вместе с золотой нобелевской медалью… Дальше произошел комический эпизод. После церемонии Бунин передал мне медаль, которую я тотчас же уронил и которая покатилась через всю сцену, и сафьяновую папку. Была давка, какие-то люди пожимали руки, здоровались, я положил папку на стол и потом забыл о ней, пока Иван Алексеевич не спросил:
— А что вы сделали с чеком, дорогой мой?
— С каким чеком? — невинно спросил я.
— Да с этой самой премией? Чек, что лежал в папке.
Тут только понял я, в чем дело… Но папка по-прежнему лежала на столе, где я ее легкомысленно оставил, — никто к ней не прикоснулся, и чек был на месте…
Сколько мы потом смеялись, вспоминая этот эпизод, и с каким неподражаемым видом Иван Алексеевич вздыхал:
— И послал же мне Господь секретаря! [43, 181]
Галина Николаевна Кузнецова:
Вечером был банкет в большом зале Гранд-Отеля, где посредине бил фонтан. Зал в старошведском стиле, убранный теми же желто-голубыми флагами. Посреди главный стол, за которым, среди членов королевской семьи, сидели лауреаты (Голова В. Н. между двух канделябров, с тяжелым черно-блестящим ожерельем на шее, в центре стола.)
Сидеть за столом во время банкета было довольно мучительно. Я сидела за столом ближайшим к главному, по бокам были важные незнакомые лица, кроме того, я волновалась за И. А. — ему предстояло в этом огромном чопорном зале, перед двором говорить речь на чужом языке. Я несколько раз оглядывалась на него. Он сидел с принцессой Ингрид, большой, красивой, в голубом с собольей оторочкой платье.
Речи начались очень скоро. И. А. говорил, однако, очень поздно, после того как пронесли десерт (очень красивая церемония: вереница лакеев шла, высоко неся серебряные блюда, на которых в глыбах льда лежало что-то нежное и тяжелое, окруженное розово-паутинным, блестящим, сквозившим в свете канделябров). Я волновалась за него, но когда он взошел на кафедру и начал говорить перед радиоприемником, сразу успокоилась. Он говорил отлично, твердо, с французскими ударениями, с большим сознаньем собственного достоинства и временами с какой-то упорной горечью. Говорили, что, благодаря плохой акустике, радиоприемнику и непривычке шведов к французскому языку, речь его была плохо слышна в зале, но внешнее впечатление было прекрасное. Слово «exil?»[17] вызвало некоторый трепет, но все обошлось благополучно [28, 292–293].
Владимир Семенович Яновский:
Когда Иван Алексеевич удостоился Нобелевской премии, все корреспонденты, и русская печать в особенности, описывали, как изящно, по-придворному, лауреат отвесил поклон шведскому королю. И фрак Ивана Алексеевича, и рубашка — все выглядело безукоризненно. Об одном почти забыли упомянуть или упоминали только мельком — это о содержании его речи. Кем-то переведенная для Бунина, может быть при участии А. Седых, и произнесенная с плохим французским выговором, она была плоска и бесцветна.
Казалось бы, вот оказия выпрямиться во весь рост, выкрикнуть что-то свое о большевиках, о войне, о подвиге эмиграции, о свободе явной и тайной. Весь мир через час услышит, прочитает, повторит.
Но нет, Ивану Алексеевичу нечего прибавить к своим произведениям. Он локальное, русское, литературное явление. Европу, Америку он может удивить только европейским фраком и придворным книксеном [59, 317].
Галина Николаевна Кузнецова:
17 декабря. День отъезда из Стокгольма. Уезжаем в 10 вечера. Солнце, серебристо-голубой канал, с плывущим по нему льдом, похожим на воск, вылитый на воду во время гаданья, колокольный звон (воскресенье). В канале неподвижные пароходики, со стелющимися по ветру флагами, напротив — мрачная кирпично-серая громада дворца. Проходит молодежь в костюмах для катанья на коньках или лыжах, дамы в русских ботиках, мужчины в меховых шапках. Голубые трамваи, дома с колоннами, с вышками ренессанса, высокая темно-красная башня Статхюста с блестящими высоко в сером воздухе тремя золотыми коронами на шпиле. ‹…›
21 января 1934. Париж. Странное чувство пустоты, конца. Шум двух последних месяцев совсем отшумел. И многое еще как будто неосознанное отшумело. Жизнь все-таки переломилась, и надо опять начинать какое-то новое существование… [28, 293–295]
Георгий Викторович Адамович:
Вернувшись из Стокгольма после получения Нобелевской премии, Бунин пришел к Мережковским: visite de courtoisie[18], тем более необходимый, что Мережковский был его нобелевским соперником и даже тщетно предлагал условиться о разделе полученной суммы пополам, кому бы из них двоих премия ни досталась.
Зинаида Николаевна встретила его на пороге и будто не сразу узнала. Потом, не отнимая лорнета, процедила:
— Ах, это вы… ну что, облопались славой?
Бунин рассказывал об этом несколько раз и всегда с раздражением [3, 140].
Ирина Владимировна Одоевцева:
В январе 1934 года, вернувшись из Риги, где мы с Георгием Ивановым провели год, мы отправились к Мережковским на «воскресенье». Не успела я поздороваться со всеми и ответить на многочисленные вопросы Зинаиды Николаевны, как раздался звонок и в столовую вбежал взволнованный, растерянный Злобин, звонко крича:
Это действительно была историческая минута, и все сразу почувствовали ее значение.
Бунин недавно вернулся из Стокгольма. И это был его первый (и последний) визит к Мережковским. Ответный визит: Мережковский еще до отъезда Бунина в Стокгольм для получения Нобелевской премии ходил поздравлять его в отель «Мажестик». Но не застал.
— Не был принят. Не удостоился лицезреть, — уверяла Зинаида Николаевна. — Понятно — зазнался Иван. Теперь уж он к нам ни ногой.
И вдруг Бунин, «сам Бунин», во всем сиянии и блеске своего величия и славы…
Шум отодвигаемых стульев. Все, за исключением одной Зинаиды Николаевны, встали и почтительно замерли на своих местах.
Мережковский, побледнев до пепельной серости, вскочил и, еще больше сгорбившись, суетливо, почти вприпрыжку бросился встречать.
Казалось, даже тусклая лампа над столом засветила ярче, когда в столовую легко, твердо и не спеша вступил, держась необычайно прямо, новонобелевский лауреат. Его худое, бритое лицо с зоркими глазами, с чуть презрительно сжатыми тонкими губами выражало царственную, высокомерную благосклонность.
За ним, придавая еще большую торжественность его появлению, скромно шли Вера Николаевна и Галина Кузнецова.
Зинаида Гиппиус одна среди этого моря почтительного волнения сохраняла спокойствие и хладнокровие, внимательно рассматривала вошедших сквозь стекло своего лорнета. Грациозно подавая руку Бунину, она протянула лениво:
— Поздравляю, — добавив после короткой паузы: — И завидую.
Она здоровается с Верой Николаевной и Галиной Кузнецовой, в упор уставляя на них свой лорнет.
— Какое на вас красивое платье, Вера Николаевна, — растягивая слова, произносит она, — верно, страшно дорого стоило? — Улыбка в сторону Галины Кузнецовой: — И на вас тоже… С каким вкусом и, верно, тоже страшно дорогое… Садитесь возле меня, Иван. Мне так интересно услышать, как вас приветствовал шведский король и как он вам кланялся.
Бунин, перед тем как занять место около нее, с той же царственной благосклонностью обошел всех, принимая поздравления. Я удостоилась даже его картавого передразнивания.
Бунин красноречиво описывает свою поездку в Швецию, церемонию получения премии.
Мережковский, успевший овладеть собой, пускает в него несколько отравленных стрел, плохо закамуфлированных лестью. Недолет. Перелет. Ни одна стрела не попадает в цель. Бунин просто не замечает их и отвечает на вопросы Мережковского с той же величавой благосклонностью.
Снова звонок. На этот раз двери открывает прислуга, а не Злобин, весь ушедший в свою роль jeune fille de la maison — в угощение «высоких гостей» — чаем, печеньем и появляющимся только по большим праздникам ликером «moine miraculeux».
Из прихожей быстро входит известный художник X, останавливается на пороге и, устремив взгляд на сидящего в конце стола Мережковского, как библейский патриарх, воздевает руки к небу и восклицает:
— Дождались! Позор! Позор! Бунину дать Нобелевскую премию!
Но только тут, почувствовав, должно быть, наступившую вдруг наэлектризованную тишину, он оглядывает сидящих за столом. И видит Бунина.
— Иван Алексеевич! — вскрикивает он срывающимся голосом. Глаза его полны ужаса, губы вздрагивают. Он одним рывком кидается к Бунину: — Как я рад, Иван Алексеевич! Не успел еще зайти принести поздравления… От всего сердца…
Бунин встает во весь рост и протягивает ему руку.
— Спасибо, дорогой! Спасибо за искреннее поздравление, — неподражаемо издевательски произносит он, улыбаясь [37, 61–62].
Сергей Кречетов(Сергей Алексеевич Соколов, 1878–1936), поэт, критик, издатель. Из письма А. П. Бурову. 1.01.1934 г. Берлин:
К нему уже текут моря, — буквально МОРЯ! — не только просительных и умоляющих, но и требовательных, вымогающих и угрожающих писем. Раскрой он кошелек, получится рассказ Тэффи ‹…›. Там гадатели о том, как некий лауреат «теперь ДОЛЖЕН» туда-то и туда-то столько-то дать, распределив мысленно пожелания, увидели, что самому-то ему не останется ничего, и спокойно решили: — «Ну, что ж! Как-то раньше жил, проживет и дальше» [39, 592, 594].
Иван Алексеевич Бунин.Из интервью с П. Пильским для газеты «Сегодня»:
Как только я получил премию, мне пришлось раздать около 120000 франков. Да я вообще с деньгами не умею обращаться. Теперь это особенно трудно. Знаете ли вы, сколько писем я получил с просьбами о вспомоществовании? За самый короткий срок пришло до 2000 таких писем [6, 218].
Владимир Пименович Крымов:
Между прочим, Бунина ругают за то, что он не раздает денег. Это неверно — Бунин отдал десять процентов полученной премии, то есть около семидесяти пяти тысяч франков, для раздачи нуждающимся писателям и другим организациям по усмотрению комиссии, председателем которой был профессор Кульман [27, 205].
Галина Николаевна Кузнецова.Из письма А. К. Бабореко. 12 октября 1971 г.:
Взять хотя бы изречение Тэффи: «Общество обиженных Буниным». Тэффи очень любила Бунина и фразу эту не раз повторяла при нас, смеясь над тем, что Бунин дал не только сто тысяч франков из своей Нобелевской премии «братьям-писателям», но «неофициально» еще совал многим тысячу-другую нуждающимся своим друзьям (фамилий не буду называть), и все-таки многие были «обижены» [5, 137].
Вера Николаевна Муромцева-Бунина:
9 ноября 1934. Ровно год, как раздался звонок из Стокгольма и все завертелось. Кутерьма пошла и до сих пор мы не обрели покоя. Слава, деньги, поздравления, восторги, зависть, требования, обиды, радость, что можно помочь, огорчение, разочарование, бессилие, лесть — вот чувства, которые или мы испытали или окружающие. И все это мешалось, путалось, переплеталось, и до сих пор мы точно во сне. Это мешало сосредоточиться, работать, а тут еще горе без конца [55, 248].
Данный текст является ознакомительным фрагментом.
Продолжение на ЛитРес
Читайте также
Prix Nobel
Prix Nobel Никита Алексеевич Струве:Получение им Нобелевской премии в 1933 году стало для эмиграции огромным событием. Добивались ее для русского автора с 1920?х годов. И нужно было, чтобы советская власть действительно утвердилась бы в своей смертоносной сущности, чтобы Бунину
Для последнего десятка лет девятнадцатого века было характерно резкое размежевание литературных сил. По мнению Ивана Бунина, тогда одновременно сосуществовали сразу 4 направления. Одно было представлена Григоровичем, Жемчужниковым и Львом Толстым, второе – редакцией «Русского богатства», третье – Эртелем и Чеховым, а вот четвертое занималось не очень законными действиями.
22 октября 1870 года стало днем появления на свет Ивана Алексеевича Бунина, родившегося в Воронеже. Его семья относилась к дворянам, поэтому детство будущего писателя прошло в одном из поместий Орловской губернии. Несмотря на практически беззаботное детство, была одна вещь, которая впоследствии серьезно огорчала Ивана – ему не удалось получить систематического образования. Но с получением знаний ему помогал старший брат Юлий, которому удалось окончить университет. Именно благодаря его влиянию и произошло формирование вкусов и взглядов Ивана.
10 годы для писателя отметились множественными путешествиями, в ходе которых он познакомился с Чеховым, побывал у Льва Толстого, приступил к серьезному сотрудничеству с изданием Горького «Знание». Кроме того, в то же время произошло его знакомство с Верой Муромцевой, которая являлась племянницей А.С. Муромцева – председателя первой Думы. Несмотря на то что их отношения начались в 1906 году, официальная регистрация брака состоялась только в 1922 году, когда Бунину удалось добиться от бывшей жены развода.
Сам же писатель воспринял свою победу, как должное. Писатель стал знаменитостью, прохожие оглядывались и перешептывались, увидев его. Также Бунин стал весьма состоятельным человеком. Немалую часть своего гонорара он раздал бедным. После получения премии ему пришло около двух тысяч писем, на которые он без труда откликнулся и создал комиссию по раздаче денег.