Желтоволосая русь что значит
“Зачем (-то)”?
Лев Толстой в «Чистом понедельнике» Бунина 1
Так что в нижеследующей заметке мы попытаемся не столько выявить отсылки к Толстому в «Чистом понедельнике», сколько объяснить: зачем они Бунину понадобились. Или, чуть по-другому формулируя, мы попробуем понять, зачем героиня повесила на стену портрет босого Толстого.
Начнём всё же с указания на некоторые толстовские подтексты в бунинском рассказе, оставленные комментаторами и интерпретаторами «Чистого понедельника» без внимания.
Само обилие всех этих “зачем-то”, “почему-то”, “непонятно, почему” ясно указывает на тесную связь бунинского рассказа с толстовской прозой, где старательно и многократно подчёркивается иррациональность происходящих с человеком событий. Цитируем почти наугад («Крейцерова соната»):
“— Зачем ему продолжаться, роду-то человеческому? — сказал он.
— Как зачем? иначе бы нас не было.
— Как зачем? Да чтобы жить.
— А жить зачем?” 6 Сравним с репликой героини «Чистого понедельника»: “…Зачем всё делается на свете? Разве мы понимаем что-нибудь в наших поступках. ” Ещё из Толстого: “Зачем? почему? как это должно случиться? — я ничего не знала, но я с той минуты верила и знала, что это так будет” — «Семейное счастье».
Кстати сказать, главная героиня «Семейного счастья» Маша дважды, в первой и в последней главке повести исполняет бетховенскую «Лунную сонату». Вернее, лишь её начало: “…скерцо он мне не дал играть. «Нет, это вы нехорошо играете, — сказал он, подходя ко мне, — это оставьте, а первое недурно…»” Дважды, и тоже в зачине и в финале рассказа, изображается за фортепиано героиня «Чистого понедельника»: “. Она всё разучивала медленное, сомнамбулически прекрасное начало «Лунной сонаты», — только одно начало”. Совсем по лекалу «Семейного счастья», адажио «Лунной сонаты» проецируется в «Чистом понедельнике» на настоящее героя и героини, а скерцо — на их будущее. И там, и там настоящее обещает героям чувственное упоение друг другом; и там, и там в будущем чувственности предстоит отступить на задний план.
Недовольство героини «Чистого понедельника» пением Фёдора Шаляпина: “Не в меру разудал был. И потом желтоволосую Русь я вообще не люблю” — перекликается со следующим отзывом о певце “желтоволосой Руси”, приведённом в бунинских мемуарах: “Толстой, в первый раз послушав” шаляпинское “пение, сказал:
— Нет, он поёт слишком громко”.
В этих же мемуарах Бунин рассуждает о необыкновенной памяти Толстого, сохранившего самые свои первые воспоминания: “Если говорить о памяти так, как о ней обычно говорят, то тут её нет: такой памяти на свете ни у кого не было и не может быть. Что же это такое? Нечто такое, с чем рождаются только уже совсем «вырождающиеся» люди: «Я помню, что мириады лет тому назад я был козлёнком», — говорил Будда уже совсем страшными словами”. Эти бунинские слова о Толстом смотрятся как прямой комментарий к следующей реплике героини «Чистого понедельника», “припоминающей” бой часов на Спасской башне… в ХV веке: “Какой древний звук, что-то жестяное и чугунное. И вот так же, тем же звуком било три часа ночи и в пятнадцатом веке”.
Следует, наконец, обратить внимание на весьма существенное умолчание бунинского рассказа, связанное с топографией толстовской Москвы. В одном из эпизодов «Чистого понедельника» герой и героиня, опять же по инициативе героини, едут в Новодевичий монастырь. Оттуда они “зачем-то” отправляются на Ордынку искать “дом, где жил Грибоедов”. Но ведь куда ближе к Новодевичьему монастырю располагается дом-усадьба другого писателя, того самого, чей портрет украшал комнату героини и чью реплику о счастье она цитировала в разговоре с героем. Спрашивается: почему героиня не везёт героя туда? Сходным образом в «Чистом понедельнике» ни слова не говорится о могиле Владимира Соловьёва, хотя весь рассказ густо насыщен полемическими и сочувственными цитатами из автора «Трёх разговоров». А в прощёное воскресенье герой и героиня, как мы уже напоминали, долго бродят у стен Новодевичьего монастыря, где находится соловьёвская могила.
Мы видим, что толстовские мотивы сконцентрированы в «Чистом понедельнике» прежде всего вокруг фигуры героини рассказа. На долю героя если что и достаётся, то лишь полупародийный парафраз знаменитой толстовской формулы (здесь и далее в цитатах курсив везде мой. — О.Л.): “Не могу я молчать! Не представляете вы себе всю силу моей любви к вам! Не любите вы меня!”
Ради героини толстовские цитаты, на наш взгляд, в текст «Чистого понедельника» Буниным и были встроены. Она — личность толстовского типа, из характера которой вынуто только самое главное — творческая составляющая.
Ещё раз вспомним о том её словесном портрете, что уже привлекал внимание исследователей, искавших в «Чистом понедельнике» толстовские следы: “…Выезжая, она чаще всего надевала гранатовое бархатное платье и такие же туфли с золотыми застёжками (а на курсы ходила скромной курсисткой, завтракала за тридцать копеек в вегетарианской столовой на Арбате)”. Эти ежедневные метаморфозы — от утренней аскезы до вечерней роскоши — сверхсжато и зеркально отражают жизненную эволюцию Толстого, как она виделась ему самому — от роскоши в начале жизненного пути к аскезе в старости. Причём внешними знаками этой эволюции, как и у Толстого, служат предпочтения бунинской героини в одежде и в еде: скромная курсистка к вечеру преображается в даму в гранатовом бархатном платье и в туфлях с золотыми застёжками; завтракает героиня за тридцать копеек в вегетарианской столовой, однако “обедала и ужинала” она “с московским пониманием дела”. Сравним с крестьянским платьем и вегетарианством позднего Толстого, эффектно и эффективно противопоставленным изысканной дворянской одежде и гастрономии (которым писатель приносил щедрую дань в молодости).
“Как индусы под шестьдесят лет уходят в лес, как всякому религиозному человеку хочется последние годы жизни посвятить Богу, а не шуткам, каламбурам, сплетням, теннису, так и мне, вступая в свой семидесятый год, всеми силами души хочется этого спокойствия, уединения и хоть не полного согласия, но не кричащего разногласия со своими верованиями, со своей совестью. ”, — сочувственно цитировал Бунин Толстого. Учитывая степень обаяния буддизма не только для автора «Воскресенья», но и для автора «Чистого понедельника», рискнём предположить, что в своём рассказе Бунин едва ли не сознательно изобразил воплощение толстовской души в новой человеческой оболочке.
Тогда становится отчасти понятным, почему красота у героини «Чистого понедельника» “была какая-то индийская” и почему Бунин вложил в её уста следующий загадочный монолог: “Хорошо! Внизу дикие мужики, а тут блины с шампанским и Богородица Троеручица! Три руки! Ведь это Индия!”
1 Пользуюсь приятной возможностью поблагодарить всех участников спецсеминара «“Чистый понедельник” И.А. Бунина: комментарий», проведённого мною на факультете журналистики МГУ им. М.В. Ломоносова (2004). Особая и отдельная благодарность А.Азарову и М.Чуковской.
2 См., прежде всего: Долгополов Л.К. Рассказ «Чистый понедельник» в системе творчества И.Бунина эмигрантского периода // Долгополов Л.К. На рубеже веков. О русской литературе конца ХIХ — начала ХХ века. Л., 1985. А также интересную работу (с некоторым даже переизбытком обнаруживаемых толстовских параллелей): Яблоков Е.А. После бала в Чистый понедельник. Толстовский подтекст в рассказе И.Бунина // http:www.center.fio.Ru/som/getblob.asp?id = 10012817.
3 Здесь и далее Бунин цитируется по изданию: Бунин И.А. Собр. соч.: В 9 т. М., 1965–1967. Т. 7.
4 “— Счастье, счастье. «Счастье наше, дружок, как вода в бредне: тянешь — надулось, а вытащишь — ничего нету».
— Это так Платон Каратаев говорил Пьеру.
— Ах, Бог с ней, с этой восточной мудростью!” О “восточной мудрости” героини см. далее в настоящей заметке.
5 Отмечено в упомянутой работе Е.А. Яблокова.
6 Здесь и далее Толстой цитируется по изданию: Толстой Л.Н. Собр. соч.: В 20 т. М., 1963–1965.
7 Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. М., 1956. Т. 82. С. 222.
Желтоволосая русь что значит
Иван Алексеевич Бунин запись закреплена
Разговор Татьяны Толстой и Александра Тимофеевского о Персии и «Чистом понедельнике» на страницах журнала «Русская жизнь».
СВЕТЯЩИЙСЯ ЧЕРЕП
«Вернемся к нашему предыдущему персидскому разговору, к бунинскому рассказу «Чистый понедельник». Еще раз: девушка красива заморской, диковинной красотой. «Шамаханская царица», — говорится о ней. Она недоступна для плотской, земной любви, но один раз все же уступает герою — один-единственный раз, после чего исчезает из его жизни навсегда, разбивая ему сердце. При этом она уходит в монастырь, а монастырь — это практически погребение заживо, оттуда уже не возвращаются. Эрос как триггер Танатоса.
Странность красавицы в том, что ее тянет назад, в Древнюю Русь, в давно миновавшие времена, в сказку своего рода. В ту единственную ночь, когда она уступает герою, он видит на ней лебяжьи туфельки, то есть тут Бунин отсылает нас к сказочным образам девушек-птиц, тех, которые сбрасывают свое оперение и купаются в озерах. Обычно герой подсматривает за ними и ворует оперение одной их них, так что она вынуждена остаться с ним и тосковать, и томиться в этом нашем, несказочном, неволшебном мире.
У бунинского героя не получается удержать красавицу, и она уходит навеки. «
А.Т.: В “Чистом понедельнике” Персия – один из цветков пышного восточного букета, который заявлен сразу – широким турецким диваном в квартире героини напротив храма Христа Спасителя. Сам ХХС в своем первоначальном виде, конечно, не был таким гастар байтерски турецким, как сейчас, но нельзя сказать, что совсем без этого. В Москве тогда было столько древних прекрасных церквей, а Бунин поселил героиню у громоздкого нелепого новодела, на красоту которого было принято морщиться, – в чем тут смысл, мы попробуем позже выяснить. А пока займемся сбором национальностей.
“Странный город, – рассуждает герой “Чистого понедельника”, – итальянские соборы – и что то киргизское в остриях башен на кремлевских стенах. Итак, Турция – раз, Киргизия – два. Пошли дальше. Дальше будет описание героини: “А у нее красота была какая то индийская, персидская”. Персия, Индия – три, четыре. Индии, кстати, в рассказе навалом: “Хорошо! Внизу дикие мужики, а тут блины с шампанским и Богородица Троеручица. Три руки! Ведь это Индия! Вы – барин, вы не можете понимать так, как я, всю эту Москву”. И еще раз: “Москва, Астрахань, Персия, Индия!” – это цитата из другого места, с прямо прочерченным путем из москалей в индусы, потому что весь собирательный Восток у Бунина из родины произрастает и на нее же опрокидывается. Недаром над турецким диваном “зачем то висел портрет босого Толстого”. Зачем, выясняется в середине рассказа: “– Счастье наше, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. – Это что? – Это так Платон Каратаев говорил Пьеру. Я махнул рукой: – Ах, бог с ней, с этой восточной мудростью!”.
Но на восточную мудрость рукой не махнешь. Ее гонишь в дверь, она лезет в окно. “– Вот вчера утром я была на Рогожском кладбище… – Я удивился еще больше: – На кладбище? Зачем? Это знаменитое раскольничье? – Да, раскольничье. Допетровская Русь! Хоронили архиепископа. И вот представьте себе: гроб – дубовая колода, как в древности, золотая парча будто кованая, лик усопшего закрыт белым «воздухом», шитым крупной черной вязью – красота и ужас. А у гроба диаконы с рипидами и трикириями”.
Допетровская Русь, раскольничья вера, отдельная, своевольная, а посередине гроб, – важнейшая тема рассказа – спрятана Буниным, как узор в общевосточном орнаменте, как древнерусское зодчество в архитектуре эклектики. До поры до времени все прикидывается декоративностью, все тонет, как в мареве, в модном мавританском вкусе, разлитом в воздухе, чтобы стало больнее, когда декорация рухнет и все накроет драма.
На Ордынке я остановил извозчика у ворот Марфо Мариинской обители: там во дворе чернели кареты, видны были раскрытые двери небольшой освещенной церкви, из дверей горестно и умиленно неслось пение девичьего хора. Мне почему то захотелось непременно войти туда. Дворник у ворот загородил мне дорогу, прося мягко, умоляюще:
– Нельзя, господин, нельзя!
– Как нельзя? В церковь нельзя?
– Можно, господин, конечно, можно, только прошу вас заради Бога, не ходите, там сичас великая княгиня Ельзавет Федровна и великий князь Митрий Палыч…
Я сунул ему рубль – он сокрушенно вздохнул и пропустил. Но только я вошел во двор, как из церкви показались несомые на руках иконы, хоругви, за ними, вся в белом, длинном, тонколикая, в белом обрусе с нашитым на него золотым крестом на лбу, высокая, медленно, истово идущая с опущенными глазами, с большой свечой в руке, великая княгиня; а за нею тянулась такая же белая вереница поющих, с огоньками свечек у лиц, инокинь или сестер, – уж не знаю, кто были они и куда шли. Я почему то очень внимательно смотрел на них. И вот одна из идущих посередине вдруг подняла голову, крытую белым платом, загородив свечку рукой, устремила взгляд темных глаз в темноту, будто как раз на меня… Что она могла видеть в темноте, как могла она почувствовать мое присутствие? Я повернулся и тихо вышел из ворот.
“Устремила взгляд темных глаз в темноту, будто как раз на меня”, – отметим по ходу что расфокусированное, весь рассказ меняющее точки обзора зрение здесь напрягается и фокусируется самым неизъяснимым образом, и зададимся вопросом, а куда, собственно, попал герой, оказавшись на смертоносной персиянской Ордынке, где он “шагом ездил, как тогда, по темным переулкам в садах с освещенными под ними окнами, проехал по Грибоедовскому переулку – и все плакал, плакал…
Марфо Мариинская обитель была основана вел. кн. Елизаветой Федоровной в 1909 году совсем незадолго до той Масленицы, в которой происходит действие “Чистого понедельника”. До сих пор точно неизвестно, приняла ли постриг сама великая княгиня, но зато достоверно известно, что “сестры или инокини”, как их нарочито расплывчато называет хорошо знающий матчасть Бунин, пострига не принимали: по правилам, принятым в обители, они могли в любой момент вернуться в мир и даже выйти замуж. Бесконечно милосердная ко всему земному вел. кн. была милосердна и в этом. При обители была больница, при обители был приют, там и трудились марфо мариинские сестры. В дореволюционной России, слава богу, существовала тысяча мест, куда можно было отправить героиню, уходящую в монастырь. Но Бунин определил ей Марфо Мариинскую обитель. Почему?
“– Это не религиозность. Я не знаю что… – говорит о себе героиня. И вот еще одна цитата:
– Я русское летописное, русские сказания так люблю, что до тех пор перечитываю то, что особенно нравится, пока наизусть не заучу. Был в русской земле город, названием Муром, в нем же самодержствовал благоверный князь, именем Павел. И вселил к жене его диавол летучего змея на блуд. И сей змей являлся ей в естестве человеческом, зело прекрасном…
Я шутя сделал страшные глаза:
– Ой, какой ужас!
Она, не слушая, продолжала:
– Так испытывал ее Бог. “Когда же пришло время ее благостной кончины, умолили Бога сей князь и княгиня преставиться им в един день. И сговорились быть погребенными в едином гробу. И велели вытесать в едином камне два гробных ложа. И облеклись, такожде единовременно, в монашеское одеяние.
Когда Чистый понедельник в 2020 году и с чем связана эта дата
Произведение И.А. Бунина «Чистый понедельник» является отражением психологизма прозы автора. Оно олицетворяет Московскую жизнь в начале двадцатого столетия. Очень подробно Иван Алексеевич расписывает предметы того времени. Особо выделяет древние храмы Москвы, соборы, а вместе с тем – литературу современных авторов и рестораны.
В центре рассказа оказываются два человека: мужчина и женщина, автор не указывает их имен, ведь они не важны для рассказа. Мужчина в достатке, молод, обладает привлекательной внешностью. Персонаж по-настоящему любит героиню и готов сделать все, что в его силах, чтобы они были вместе. Однако, осознать, о чем же думает женщина, он не может и не пытается.
Героиня является загадочной. Ее мысли, чувства и весь образ непонятны для читателя, неоднозначны и необъяснимы. Происхождение и повседневная жизнь женщины расписаны подробно, однако, из-за недосказанностей, невозможно составить полный образ. Действия героини подобны ей, они также необъяснимы, стихийны и нелогичны.
Перед Чистым понедельником ночью женщина была с героем, утром она ушла в монастырь. Автор на протяжение всего рассказа акцентирует внимание на том, как ей некомфортно в любом месте, в котором она находится, как она несчастна и не может понять счастье людей.
День, когда героиня покидает мужчину, становится для него неким разделителем, который отделил все то, что было до него на один этап и все то, что было после – на второй. Он чувствует сверхъестественные силы и понимает то, что не мог осознать раньше. Через два года герой, прокручивая в памяти события, которые происходили ранее, будет ехать по пути их совместного путешествия, у него возникнет желание зайти в церковь Маро-Мариинской обители. Последняя встреча героев оборачивается уходом мужчины.
Любовь, так же, как и холодный разум, описаны в произведении с точностью и пронзительностью. Читателям становится обидно за героя, ведь он принимает выбор своей возлюбленной, следует ее поручениям. И даже если бы он боролся за свою любовь, все закончилось бы так же: его неудачей. Выбор девушки был сделан, и не из-за религии, а из-за желания почувствовать единство с природой, внутреннее спокойствие. Она не могла получить этого, находясь с героем, лишь монастырь давал ей все то, чего она хотела. В других рассказах Бунина любовь описывается так же: как что-то кратковременное, как некая вспышка, оставляющая после себя яркий след в душах героев.
Чистый понедельник и причины такого названия праздника
Великий пост начинается с Чистого понедельника. К церкви это название никакого отношения не имеет, однако для русской культуры это очень важный день. 2 марта у древних славян начиналась Фёдорова неделя. По литургии начало Чистого понедельника приходится на воскресный вечер накануне, когда вечерня завершается особым чином прощения.
У древних славян принято было Масленичную неделю заканчивать очищением жилища от её «духа». Для этого использовали раскаленные угли или кирпич, которые взбрызгивали мятой с уксусом и обходили с ними в избе все углы. Кроме того, полагалось вымыть полы и выскоблить всю посуду, а также перестелить полностью постель.
После проделанной работы положено было пойти в баню и хорошо помыться, чтобы в пост войти не только с чистой душой, но и с чистым телом.
Начало произведения
Понять основную мысль произведения и познакомиться с характерами героев можно, прочитав краткое содержание «Чистого понедельника» Бунина. Автор написал произведение от лица главного героя. В сокращении можно условно поделить рассказ на три части:
В первой части главный герой рассказывает о своих отношениях со странной девушкой. Он познакомился с ней на лекции Андрея Белого. Юноша до того громко смеялся, что и она не выдержала — тоже улыбнулась. С тех пор они были практически неразлучны.
Почти каждый день герой приезжал к ней, проводил несколько часов в ее съемной квартире, а затем они отправлялись в разные места:
Он дарил возлюбленной цветы, книги и шоколад. А она принимала все это так, словно совсем в этом не нуждалась. Но девушка всегда читала эти книги, благодарила за новые букеты и за день могла съесть коробку конфет. Она курила, употребляла алкоголь, ела наравне с молодым человеком.
Хотя при этом питала слабость только к дорогой одежде — шелкам, мехам. Остальными земными радостями она пользовалась без особого удовольствия. Несмотря на яркую красоту, до юноши у нее никого не было. Девушка не противилась ласкам, хотя и не позволяла возлюбленному дойти до настоящей близости. А когда он заговорил о браке, ответила, что не годится в жены.
Так прошла почти вся зима. Каждый вечер молодой человек заезжал за ней и был счастлив даже тому, что просто видел «восточную» красавицу. Он удивлялся ее молчаливому и спокойному характеру, ведь сам был легким, веселым, разговорчивым, порывистым и страстным.
Молодые люди были молоды, красивы и богаты. Они пользовались всеми благами человечества, пытались прожить юные годы в веселье. Юноша радовался своим возможностям, благородному происхождению, богатству, привлекательной внешности. А девушка словно не замечала всех этих преимуществ, хотя и пользовалась ими. Она стремилась познать что-то более фантастическое, старалась найти себя, смысл своего существования.
Что положено делать в Чистый понедельник, а чего делать нельзя
Традиции на Чистый понедельник соблюдали наши предки с глубокой древности, ещё задолго до христианства. Отгуляв весёлую и шумную Масленицу, люди принимались за домашние дела. На женщинах была уборка избы, сортировка зимних и летних вещей (зимнее – в сундуки, летнее – из сундуков). На мужчинах – начало подготовительных работ в поле и на огородах.
Еду, которую на Масленицу не доели, в Чистый понедельник доедать уже нельзя было, её положено было отдать животным и птицам. В день Чистого понедельника положено было соблюдать строгий пост, то есть в соответствии с церковными канонами пищу верующие в этот день вообще не употребляли. Чистый понедельник – для борьбы с греховным искушением, для усердной молитвы и для похода в церковь.
Первый день Великого поста – это важная дата для любого истинно верующего христианина. И Чистым он называется благодаря стремлению людей войти в пост духовно и физически очищенными. С этим моментом связано время поста самого Христа в пустыне, который и продлился как раз сорок дней. Только истинно верующим христианам по силам повторение такого подвига, и это требует от них действительно серьёзной подготовки, которая начинается именно с Чистого понедельника.
Главные герои
Рассказчик – немолодой, но романтичный, решительный и при этом немного трусоватый мужчина, который не прочь рискнуть.
Женщина – молодая, красивая замужняя дама, уставшая от семейной рутины.
Муж – офицер, человек чести, порядочный, честный, благородный.
Обратите внимание, ещё у нас есть:
Чистый понедельник и история этого славянского праздника
Русская православная церковь не считает данный праздник каноническим, тогда как другие традиции считают его официальным. Это торжество называют по-разному, и часто оно связано именно с языческими традициями. Одно из таких названий – Тужилки по Масленице. Жители Полесья могут назвать Чистый понедельник Запустным понедельником, Полосканием и пр.
Можно прочитать об этом празднике и в Ветхом Завете: книга Исайи даёт по этому дню немало наставлений. Речь Господа проста и понятна: необходимость очищения себя и своих мыслей, а также выбор пути добра и правдивости. Вступиться за слабого и угнетённого – дело правильное и благое. Священнослужители этот день начинают с чтения покаянной молитвы, благодаря которой верующие могут проанализировать свои действия и пройти физическую и моральную подготовку к Великому посту.
Накануне вечером верующие просят прощения друг у друга и входят в Великий пост с чистыми помыслами и не держа ни на кого обиды. Приветствуется любая помощь, оказанная в этот день: возможно, кто-то голоден, кому-то нужна защита, а кому-то – ценный совет и участие.
Важно в доме навести порядок, избавившись от грязи и беспорядка. Весь текстиль должен быть отстиран и отремонтирован, а к вечеру всем домочадцам необходимо как следует помыться в бане.
Чистый понедельник
Темнел московский серый зимний день, холодно зажигался газ в фонарях, тепло освещались витрины магазинов – и разгоралась вечерняя, освобождающаяся от дневных дел московская жизнь: гуще и бодрей неслись извозчичьи санки, тяжелей гремели переполненные, ныряющие трамваи, – в сумраке уже видно было, как с шипением сыпались с проводов зеленые звезды, – оживленнее спешили по снежным тротуарам мутно чернеющие прохожие… Каждый вечер мчал меня в этот час на вытягивающемся рысаке мой кучер – от Красных ворот к храму Христа Спасителя: она жила против него; каждый вечер я возил ее обедать в «Прагу», в «Эрмитаж», в «Метрополь», после обеда в театры, на концерты, а там к «Яру» в Стрельну… Чем все это должно кончиться, я не знал и старался не думать, не додумывать: было бесполезно – так же, как и говорить с ней об этом: она раз навсегда отвела разговоры о нашем будущем; она была загадочна, непонятна для меня, странны были и наши с ней отношения, – совсем близки мы все еще не были; и все это без конца держало меня в неразрешающемся напряжении, в мучительном ожидании – и вместе с тем был я несказанно счастлив каждым часом, проведенным возле нее.
Она зачем-то училась на курсах, довольно редко посещала их, но посещала. Я как-то спросил: «Зачем?» Она пожала плечом: «А зачем все делается на свете? Разве мы понимаем что-нибудь в наших поступках? Кроме того, меня интересует история…» Жила она одна, – вдовый отец ее, просвещенный человек знатного купеческого рода, жил на покое в Твери, что-то, как все такие купцы, собирал. В доме против храма Спасителя она снимала ради вида на Москву угловую квартиру на пятом этаже, всего две комнаты, но просторные и хорошо обставленные. В первой много места занимал широкий турецкий диван, стояло дорогое пианино, на котором она все разучивала медленное, сомнамбулически-прекрасное начало «Лунной сонаты», – только одно начало, – на пианино и на подзеркальнике цвели в граненых вазах нарядные цветы, – по моему приказу ей доставляли каждую субботу свежие, – и когда я приезжал к ней в субботний вечер, она, лежа на диване, над которым зачем-то висел портрет босого Толстого, не спеша протягивала мне для поцелуя руку и рассеянно говорила: «Спасибо за цветы…» Я привозил ей коробки шоколаду, новые книги – Гофмансталя, Шницлера, Тетмайера, Пшибышевского, – и получал все то же «спасибо» и протянутую теплую руку, иногда приказание сесть возле дивана, не снимая пальто. «Непонятно, почему, – говорила она в раздумье, гладя мой бобровый воротник, – но, кажется, ничего не может быть лучше запаха зимнего воздуха, с которым входишь со двора в комнату…» Похоже было на то, что ей ничто не нужно: ни цветы, ни книги, ни обеды, ни театры, ни ужины за городом, хотя все-таки цветы были у нее любимые и нелюбимые, все книги, какие я ей привозил, она всегда прочитывала, шоколаду съедала за день целую коробку, за обедами и ужинами ела не меньше меня, любила расстегаи с налимьей ухой, розовых рябчиков в крепко прожаренной сметане, иногда говорила: «Не понимаю, как это не надоест людям всю жизнь, каждый день обедать, ужинать», – но сама и обедала и ужинала с московским пониманием дела.
Явной слабостью ее была только хорошая одежда, бархат, шелка, дорогой мех…
Мы оба были богаты, здоровы, молоды и настолько хороши собой, что в ресторанах, на концертах нас провожали взглядами. Я, будучи родом из Пензенской губернии, был в ту пору красив почему-то южной, горячей красотой, был даже «неприлично красив», как сказал мне однажды один знаменитый актер, чудовищно толстый человек, великий обжора и умница. «Черт вас знает, кто вы, сицилианец какой-то», – сказал он сонно; и характер был у меня южный, живой, постоянно готовый к счастливой улыбке, к доброй шутке. А у нее красота была какая-то индийская, персидская: смугло-янтарное лицо, великолепные и несколько зловещие в своей густой черноте волосы, мягко блестящие, как черный соболий мех, брови, черные, как бархатный уголь, глаза; пленительный бархатисто-пунцовыми губами рот оттенен был темным пушком; выезжая, она чаще всего надевала гранатовое бархатное платье и такие же туфли с золотыми застежками (а на курсы ходила скромной курсисткой, завтракала за тридцать копеек в вегетарианской столовой на Арбате); и насколько я был склонен к болтливости, к простосердечной веселости, настолько она была чаще всего молчалива: все что-то думала, все как будто во что-то мысленно вникала; лежа на диване с книгой в руках, часто опускала ее и вопросительно глядела перед собой: я это видел, заезжая иногда к ней и днем, потому что каждый месяц она дня три-четыре совсем не выходила и не выезжала из дому, лежала и читала, заставляя и меня сесть в кресло возле дивана и молча читать.
– Вы ужасно болтливы и непоседливы, – говорила она, – дайте мне дочитать главу…
– Если бы я не был болтлив и непоседлив, я никогда, может быть, не узнал бы вас, – отвечал я, напоминая ей этим наше знакомство: как-то в декабре, попав в Художественный кружок на лекцию Андрея Белого, который пел ее, бегая и танцуя на эстраде, я так вертелся и хохотал, что она, случайно оказавшаяся в кресле рядом со мной и сперва с некоторым недоумением смотревшая на меня, тоже наконец рассмеялась, и я тотчас весело обратился к ней.
– Все так, – говорила она, – но все-таки помолчите немного, почитайте что-нибудь, покурите…
– Не могу я молчать! Не представляете вы себе всю силу моей любви к вам! Не любите вы меня!
– Представляю. А что до моей любви, то вы хорошо знаете, что, кроме отца и вас, у меня никого нет на свете. Во всяком случае, вы у меня первый и последний. Вам этого мало? Но довольно об этом. Читать при вас нельзя, давайте чай пить…
И я вставал, кипятил воду в электрическом чайнике на столике за отвалом дивана, брал из ореховой горки, стоявшей в углу за столиком, чашки, блюдечки, говоря что придет в голову:
– Вы дочитали «Огненного ангела»?
– Досмотрела. До того высокопарно, что совестно читать.
– А отчего вы вчера вдруг ушли с концерта Шаляпина?
– Не в меру разудал был. И потом желтоволосую Русь я вообще не люблю.
– Все-то вам не нравится!
«Странная любовь!» – думал я и, пока закипала вода, стоял, смотрел в окна. В комнате пахло цветами, и она соединялась для меня с их запахом; за одним окном низко лежала вдали огромная картина заречной снежно-сизой Москвы; в другое, левее, была видна часть Кремля, напротив, как-то не в меру близко, белела слишком новая громада Христа Спасителя, в золотом куполе которого синеватыми пятнами отражались галки, вечно вившиеся вокруг него… «Странный город! – говорил я себе, думая об Охотном ряде, об Иверской, о Василии Блаженном. – Василий Блаженный – и Спас-на-Бору, итальянские соборы – и что-то киргизское в остриях башен на кремлевских стенах…»
Приезжая в сумерки, я иногда заставал ее на диване только в одном шелковом архалуке, отороченном соболем, – наследство моей астраханской бабушки, сказала она, – сидел возле нее в полутьме, не зажигая огня, и целовал ее руки, ноги, изумительное в своей гладкости тело… И она ничему не противилась, но все молча. Я поминутно искал ее жаркие губы – она давала их, дыша уже порывисто, но все молча. Когда же чувствовала, что я больше не в силах владеть собой, отстраняла меня, садилась и, не повышая голоса, просила зажечь свет, потом уходила в спальню. Я зажигал, садился на вертящийся табуретик возле пианино и постепенно приходил в себя, остывал от горячего дурмана. Через четверть часа она выходила из спальни одетая, готовая к выезду, спокойная и простая, точно ничего и не было перед этим:
– Куда нынче? В «Метрополь», может быть?
И опять весь вечер мы говорили о чем-нибудь постороннем. Вскоре после нашего сближения она сказала мне, когда я заговорил о браке:
– Нет, в жены я не гожусь. Не гожусь, не гожусь…
Это меня не обезнадежило. «Там видно будет!» – сказал я себе в надежде на перемену ее решения со временем и больше не заговаривал о браке. Наша неполная близость казалась иногда невыносимой, но и тут – что оставалось мне, кроме надежды на время? Однажды, сидя возле нее в этой вечерней темноте и тишине, я схватился за голову:
– Нет, это выше моих сил! И зачем, почему надо так жестоко мучить меня и себя?!
– Да, все-таки это не любовь, не любовь…
Она ровно отозвалась из темноты:
– Может быть. Кто же знает, что такое любовь?
– Я, я знаю! – воскликнул я. – И буду ждать, когда и вы узнаете, что такое любовь, счастье!
– Счастье, счастье… «Счастье наше, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету».
– Это так Платон Каратаев говорил Пьеру.
– Ах, бог с ней, с этой восточной мудростью!
Так прошел январь, февраль, пришла и прошла Масленица. В Прощеное воскресенье она приказала мне приехать к ней в пятом часу вечера. Я приехал, и она встретила меня уже одетая, в короткой каракулевой шубке, в каракулевой шляпке, в черных фетровых ботиках.
– Все черное! – сказал я, входя, как всегда, радостно.
Глаза ее были ласковы и тихи.
– Ведь завтра же Чистый понедельник, – ответила она, вынув из каракулевой муфты и давая мне руку в черной лайковой перчатке. – «Господи владыко живота моего…» Хотите поехать в Новодевичий монастырь?
Я удивился, но поспешил сказать:
– Что ж все кабаки да кабаки, – прибавила она. – Вот вчера утром я была на Рогожском кладбище…
Я удивился еще больше:
– На кладбище? Зачем? Это знаменитое раскольничье?
– Да, раскольничье. Допетровская Русь! Хоронили ихнего архиепископа. И вот представьте себе: гроб – дубовая колода, как в древности, золотая парча будто кованая, лик усопшего закрыт белым «воздухом», шитым крупной черной вязью, – красота и ужас. А у гроба диаконы с рипидами и трикириями…
– Откуда вы это знаете? Рипиды, трикирии!
– Это вы меня не знаете.
– Не знал, что вы так религиозны.
– Это не религиозность. Я не знаю что… Но я, например, часто хожу по утрам или по вечерам, когда вы не таскаете меня по ресторанам, в кремлевские соборы, а вы даже и не подозреваете этого… Так вот: диаконы – да какие! Пересвет и Ослябя! И на двух клиросах два хора, тоже все Пересветы: высокие, могучие, в длинных черных кафтанах, поют, перекликаясь, – то один хор, то другой, – и все в унисон и не по нотам, а по «крюкам». А могила была внутри выложена блестящими еловыми ветвями, а на дворе мороз, солнце, слепит снег… Да нет, вы этого не понимаете! Идем…
Вечер был мирный, солнечный, с инеем на деревьях; на кирпично-кровавых стенах монастыря болтали в тишине галки, похожие на монашенок, куранты то и дело тонко и грустно играли на колокольне. Скрипя в тишине по снегу, мы вошли в ворота, пошли по снежным дорожкам по кладбищу, – солнце только что село, еще совсем было светло, дивно рисовались на золотой эмали заката серым кораллом сучья в инее, и таинственно теплились вокруг нас спокойными, грустными огоньками неугасимые лампадки, рассеянные над могилами. Я шел за ней, с умилением глядел на ее маленький след, на звездочки, которые оставляли на снегу новые черные ботики, – она вдруг обернулась, почувствовав это.
– Правда, как вы меня любите! – сказала она с тихим недоумением, покачав головой.
Мы постояли возле могил Эртеля, Чехова. Держа руки в опущенной муфте, она долго глядела на чеховский могильный памятник, потом пожала плечом:
– Какая противная смесь сусального русского стиля и Художественного театра!
Стало темнеть, морозило, мы медленно вышли из ворот, возле которых покорно сидел на козлах мой Федор.
– Поездим еще немножко, – сказала она, – потом поедем есть последние блины к Егорову… Только не шибко, Федор, – правда?
– Где-то на Ордынке есть дом, где жил Грибоедов. Поедем его искать…
И мы зачем-то поехали на Ордынку, долго ездили по каким-то переулкам в садах, были в Грибоедовском переулке; но кто же мог указать нам, в каком доме жил Грибоедов, – прохожих не было ни души, да и кому из них мог быть нужен Грибоедов? Уже давно стемнело, розовели за деревьями в инее освещенные окна…
– Тут есть еще Марфо-Мариинская обитель, – сказала она.
В нижнем этаже в трактире Егорова в Охотном ряду было полно лохматыми, толсто одетыми извозчиками, резавшими стопки блинов, залитых сверх меры маслом и сметаной, было парно, как в бане. В верхних комнатах, тоже очень теплых, с низкими потолками, старозаветные купцы запивали огненные блины с зернистой икрой замороженным шампанским. Мы прошли во вторую комнату, где в углу, перед черной доской иконы Богородицы Троеручицы, горела лампадка, сели за длинный стол на черный кожаный диван… Пушок на ее верхней губе был в инее, янтарь щек слегка розовел, чернота райка совсем слилась с зрачком, – я не мог отвести восторженных глаз от ее лица. А она говорила, вынимая платочек из душистой муфты:
– Хорошо! Внизу дикие мужики, а тут блины с шампанским и Богородица Троеручица. Три руки! Ведь это Индия! Вы – барин, вы не можете понимать так, как я, всю эту Москву.
– Могу, могу! – отвечал я. – И давайте закажем обед силен!
– Это значит – сильный. Как же вы не знаете? «Рече Гюрги…»
– Да, князь Юрий Долгорукий. «Рече Гюрги ко Святославу, князю Северскому: «Приди ко мне, брате, в Москву» и повелел устроить обед силен».
– Как хорошо. И вот только в каких-нибудь северных монастырях осталась теперь эта Русь. Да еще в церковных песнопениях. Недавно я ходила в Зачатьевский монастырь – вы представить себе не можете, до чего дивно поют там стихиры! А в Чудовом еще лучше. Я прошлый год все ходила туда на Страстной. Ах, как было хорошо! Везде лужи, воздух уж мягкий, весенний, на душе как-то нежно, грустно и все время это чувство родины, ее старины… Все двери в соборе открыты, весь день входит и выходит простой народ, весь день службы… Ох, уйду я куда-нибудь в монастырь, в какой-нибудь самый глухой, вологодский, вятский!
Я хотел сказать, что тогда и я уйду или зарежу кого-нибудь, чтобы меня загнали на Сахалин, закурил, забывшись от волнения, но подошел половой в белых штанах и белой рубахе, подпоясанный малиновым жгутом, почтительно напомнил:
– Извините, господин, курить у нас нельзя…
И тотчас, с особой угодливостью, начал скороговоркой:
– К блинам что прикажете? Домашнего травничку? Икорки, семушки? К ушице у нас херес на редкость хорош есть, а к наважке…
– И к наважке хересу, – прибавила она, радуя меня доброй разговорчивостью, которая не покидала ее весь вечер. И я уже рассеянно слушал, что она говорила дальше. А она говорила с тихим светом в глазах:
– Я русское летописное, русские сказания так люблю, что до сих пор перечитываю то, что особенно нравится, пока наизусть не заучу. «Был в русской земле город, названием Муром, в нем же самодержствовал благоверный князь, именем Павел. И вселил к жене его диавол летучего змея на блуд. И сей змей являлся ей в естестве человеческом, зело прекрасном…»
Я шутя сделал страшные глаза:
Она, не слушая, продолжала:
– Так испытывал ее Бог. «Когда же пришло время ее благостной кончины, умолили Бога сей князь и княгиня преставиться им в един день. И сговорились быть погребенными в едином гробу. И велели вытесать в едином камне два гробных ложа. И облеклись, такожде единовременно, в монашеское одеяние…»
И опять моя рассеянность сменилась удивлением и даже тревогой: что это с ней нынче?
И вот, в этот вечер, когда я отвез ее домой, совсем не в обычное время, в одиннадцатом часу, она, простясь со мной на подъезде, вдруг задержала меня, когда я уже садился в сани:
– Погодите. Заезжайте ко мне завтра вечером не раньше десяти. Завтра «капустник» Художественного театра.
– Так что? – спросил я. – Вы хотите поехать на этот «капустник»?
– Но вы же говорили, что не знаете ничего пошлее этих «капустников»!
– И теперь не знаю. И все-таки хочу поехать.
Я мысленно покачал головой, – все причуды, московские причуды! – и бодро отозвался:
В десять часов вечера на другой день, поднявшись в лифте к ее двери, я отворил дверь своим ключиком и не сразу вошел из темной прихожей: за ней было необычно светло, все было зажжено, – люстры, канделябры по бокам зеркала и высокая лампа под легким абажуром за изголовьем дивана, а пианино звучало началом «Лунной сонаты» – все повышаясь, звуча чем дальше, тем все томительнее, призывнее, в сомнамбулически-блаженной грусти. Я захлопнул дверь прихожей, – звуки оборвались, послышался шорох платья. Я вошел – она прямо и несколько театрально стояла возле пианино в черном бархатном платье, делавшем ее тоньше, блистая его нарядностью, праздничным убором смольных волос, смуглой янтарностью обнаженных рук, плеч, нежного, полного начала грудей, сверканием алмазных сережек вдоль чуть припудренных щек, угольным бархатом глаз и бархатистым пурпуром губ; на висках полуколечками загибались к глазам черные лоснящиеся косички, придавая ей вид восточной красавицы с лубочной картинки.
– Вот если бы я была певица и пела на эстраде, – сказала она, глядя на мое растерянное лицо, – я бы отвечала на аплодисменты приветливой улыбкой и легкими поклонами вправо и влево, вверх и в партер, а сама бы незаметно, но заботливо отстраняла ногой шлейф, чтобы не наступить на него…
На «капустнике» она много курила и все прихлебывала шампанское, пристально смотрела на актеров, с бойкими выкриками и припевами изображавших нечто будто бы парижское, на большого Станиславского с белыми волосами и черными бровями и плотного Москвина в пенсне на корытообразном лице, – оба с нарочитой серьезностью и старательностью, падая назад, выделывали под хохот публики отчаянный канкан. К нам подошел с бокалом в руке, бледный от хмеля, с крупным потом на лбу, на который свисал клок его белорусских волос, Качалов, поднял бокал и, с деланой мрачной жадностью глядя на нее, сказал своим низким актерским голосом:
– Царь-девица, шамаханская царица, твое здоровье!
И она медленно улыбнулась и чокнулась с ним. Он взял ее руку, пьяно припал к ней и чуть не свалился с ног. Справился и, сжав зубы, взглянул на меня:
– А это что за красавец? Ненавижу!
Потом захрипела, засвистела и загремела, вприпрыжку затопала полькой шарманка – и к нам, скользя, подлетел маленький, вечно куда-то спешащий и смеющийся Сулержицкий, изогнулся, изображая гостинодворскую галантность, поспешно пробормотал:
– Дозвольте пригласить на полечку Транблан…
И она, улыбаясь, поднялась и, ловко, коротко притопывая, сверкая сережками, своей чернотой и обнаженными плечами и руками, пошла с ним среди столиков, сопровождаемая восхищенными взглядами и рукоплесканиями, меж тем как он, задрав голову, кричал козлом:
Пойдем, пойдем поскорее С тобой польку танцевать!
В третьем часу ночи она встала, прикрыв глаза. Когда мы оделись, посмотрела на мою бобровую шапку, погладила бобровый воротник и пошла к выходу, говоря не то шутя, не то серьезно:
– Конечно, красив. Качалов правду сказал… «Змей в естестве человеческом, зело прекрасном…»
Дорогой молчала, клоня голову от светлой лунной метели, летевшей навстречу. Полный месяц нырял в облаках над Кремлем, – «какой-то светящийся череп», – сказала она. На Спасской башне часы били три, – еще сказала:
– Какой древний звук, что-то жестяное и чугунное. И вот так же, тем же звуком било три часа ночи и в пятнадцатом веке. И во Флоренции совсем такой же бой, он там напоминал мне Москву…
Когда Федор осадил у подъезда, безжизненно приказала:
Пораженный, – никогда не позволяла она подниматься к ней ночью, – я растерянно сказал:
– Федор, я вернусь пешком…
И мы молча потянулись вверх в лифте, вошли в ночное тепло и тишину квартиры с постукивающими молоточками в калориферах. Я снял с нее скользкую от снега шубку, она сбросила с волос на руки мне мокрую пуховую шаль и быстро прошла, шурша нижней шелковой юбкой, в спальню. Я разделся, вошел в первую комнату и с замирающим точно над пропастью сердцем сел на турецкий диван. Слышны были ее шаги за открытыми дверями освещенной спальни, то, как она, цепляясь за шпильки, через голову стянула с себя платье… Я встал и подошел к дверям: она, только в одних лебяжьих туфельках, стояла обнаженной спиной ко мне, перед трюмо, расчесывая черепаховым гребнем черные нити длинных висевших вдоль лица волос.
– Вот все говорил, что я мало о нем думаю, – сказала она, бросив гребень на подзеркальник, и, откидывая волосы на спину, повернулась ко мне. – Нет, я думала…
На рассвете я почувствовал ее движение. Открыл глаза – она в упор смотрела на меня. Я приподнялся из тепла постели и ее тела, она склонилась ко мне, тихо и ровно говоря:
– Нынче вечером я уезжаю в Тверь. Надолго ли, один Бог знает.
И прижалась своей щекой к моей, – я чувствовал, как моргает ее мокрая ресница:
– Я все напишу, как только приеду. Все напишу о будущем. Прости, оставь меня теперь, я очень устала…
И легла на подушку.
Я осторожно оделся, робко поцеловал ее в волосы и на цыпочках вышел на лестницу, уже светлеющую бледным светом. Шел пешком по молодому липкому снегу, – метели уже не было, все было спокойно и уже далеко видно вдоль улиц, пахло снегом и из пекарен. Дошел до Иверской, внутренность которой горячо пылала и сияла целыми кострами свечей, стал в толпе старух и нищих на растоптанный снег на колени, снял шапку… Кто-то потрогал меня за плечо – я посмотрел: какая-то несчастнейшая старушонка глядела на меня, морщась от жалостных слез:
– Ох, не убивайся, не убивайся так! Грех, грех!
Письмо, полученное мною недели через две после того, было кратко – ласковая, но твердая просьба не ждать ее больше, не пытаться искать, видеть: «В Москву не вернусь, пойду пока на послушание, потом, может быть, решусь на постриг… Пусть Бог даст сил не отвечать мне – бесполезно длить и увеличивать нашу муку…»
Я исполнил ее просьбу. И долго пропадал по самым грязным кабакам, спивался, всячески опускаясь все больше и больше. Потом стал понемногу оправляться – равнодушно, безнадежно… Прошло почти два года с того Чистого понедельника…
В четырнадцатом году, под Новый год, был такой же тихий, солнечный вечер, как тот, незабвенный. Я вышел из дому, взял извозчика и поехал в Кремль. Там зашел в пустой Архангельский собор, долго стоял, не молясь, в его сумраке, глядя на слабое мерцанье старого золота иконостаса и надмогильных плит московских царей, – стоял, точно ожидая чего-то, в той особой тишине пустой церкви, когда боишься вздохнуть в ней. Выйдя из собора, велел извозчику ехать на Ордынку, шагом ездил, как тогда, по темным переулкам в садах с освещенными под ним окнами, проехал по Грибоедовскому переулку – и все плакал, плакал…
На Ордынке я остановил извозчика у ворот Марфо-Мариинской обители: там во дворе чернели кареты, видны были раскрытые двери небольшой освещенной церкви, из дверей горестно и умиленно неслось пение девичьего хора. Мне почему-то захотелось непременно войти туда. Дворник у ворот загородил мне дорогу, прося мягко, умоляюще:
– Нельзя, господин, нельзя!
– Как нельзя? В церковь нельзя?
– Можно, господин, конечно, можно, только прошу вас за-ради бога, не ходите, там сичас великая княгиня Ельзавет Федровна и великий князь Митрий Палыч…
Я сунул ему рубль – он сокрушенно вздохнул и пропустил.
Но только я вошел во двор, как из церкви показались несомые на руках иконы, хоругви, за ними, вся в белом, длинном, тонколикая, в белом обруче с нашитым на него золотым крестом на лбу, высокая, медленно, истово идущая с опущенными глазами, с большой свечой в руке, великая княгиня; а за нею тянулась такая же белая вереница поющих, с огоньками свечек у лиц, инокинь или сестер, – уж не знаю, кто были они и куда шли. Я почему-то очень внимательно смотрел на них. И вот одна из идущих посередине вдруг подняла голову, крытую белым платом, загородив свечку рукой, устремила взгляд темных глаз в темноту, будто как раз на меня… Что она могла видеть в темноте, как могла она почувствовать мое присутствие? Я повернулся и тихо вышел из ворот.
Авторские афоризмы
«…Я ни перед чем не остановлюсь, защищая свою честь, честь мужа и офицера. »
«…внушила я ему, что умру, если не увижу юга, моря…»
«…В осуществление нашего плана мы не верили до последней минуты — слишком великим счастьем казалось нам это…»
«…Когда жар спадал и мы открывали окно, часть моря, видная из него между кипарисов, стоявших на скате под нами, имела цвет фиалки и лежала так ровно, мирно, что, казалось, никогда не будет конца этому покою, этой красоте…»