Жизнь нечто большее чем свод сентиментальных заповедей
Эрих Мария Ремарк, урождённый Эрих Пауль Ремарк (нем. Erich Maria Remarque, Erich Paul Remark)
(22 июня 1898, Оснабрюк, Германия — 25 сентября 1970, Локарно, Швейцария)
Один из наиболее известных и читаемых немецких писателей двадцатого века.
• Ждать и знать — разные вещи.
• Женщин следует либо боготворить, либо оставлять. Все прочее — ложь. (*Триумфальная арка*)
• Женщина — это вам не металлическая мебель; она — цветок. Она не хочет деловитости. Ей нужны солнечные, милые слова. Лучше говорить ей каждый день что-нибудь приятное, чем всю жизнь с угрюмым остервенением работать на неё. (*Три товарища*)
• Женщина может к чему угодно привыкнуть и от чего угодно отвыкнуть, если полагает, что это ей идёт или нет. (*Приют грёз*)
• Женщина не должна говорить мужчине о том, что любит его. Об этом пусть говорят её сияющие, счастливые глаза. Они красноречивее всяких слов. (*Три товарища*)
• Женщина от любви умнеет, а мужчина теряет голову. («Триумфальная арка»)
• Женщина, пишущая стихи, все равно что считающая лошадь. (*Черный обелиск*)
• Женщины от любви умнеют, а мужчина теряет голову. (*Триумфальная арка*)
• Жестокий век! Мир укрепляется пушками и бомбардировщиками. Человечность – концентрационными лагерями и погромами. Мы живём в эпоху, когда всё перевёрнуто с ног на голову. Нынче агрессор – покровитель мира, а избитый и затравленный – возмутитель общественного порядка. И подумать только – целые народы верят этому! (*Возлюби ближнего своего*)
• Живем, питаясь иллюзиями из прошлого, а долги делаем в счет будущего. (*Три товарища*)
• Живет ли человек изнутри наружу или снаружи внутрь? (*Черный обелиск*)
• Живи настоящим и думай только о нём; будущее само о себе позаботится. (*Земля обетованная*)
• Жизнь — нечто большее, чем свод сентиментальных заповедей. (*Триумфальная арка*)
Цитаты Ремарка о жизни
То, чего не можешь заполучить, всегда кажется лучше того, что имеешь. В этом состоит романтика и идиотизм человеческой жизни.
…у древних были боги вина и веселья — Вакх и Дионис. А у нас вместо них — Фрейд, комплекс неполноценности и психоанализ, боязнь громких слов в любви и склонность к громким словам в политике.
Жизнь — нечто большее, чем свод сентиментальных заповедей.
Никогда не следует мельчить то, что начал делать с размахом.
Какими жалкими становятся истины, когда высказываешь их вслух.
Все, что можно уладить с помощью денег, обходится дешево.
Если мы перестанем делать глупости — значит, мы состарились.
Говорят, труднее всего прожить первые семьдесят лет. А дальше дело пойдет на лад.
Даже странно, до какой степени одни и те же слова могут казаться то истиной, а то ложью.
Жизнь — это парусная лодка, на которой слишком много парусов, так что в любой момент она может перевернуться.
А время — оно не лечит. Оно не заштопывает раны, оно просто закрывает их сверху марлевой повязкой новых впечатлений, новых ощущений, жизненного опыта… И иногда, зацепившись за что-то, эта повязка слетает, и свежий воздух попадает в рану, даря ей новую боль… и новую жизнь… Время — плохой доктор… Заставляет забыть о боли старых ран, нанося все новые и новые… Так и ползем по жизни, как ее израненные солдаты… И с каждым годом на душе все растет и растет количество плохо наложенных повязок…
Самое сильное чувство — разочарование… Не обида, не ревность и даже не ненависть… после них остается хоть что-то в душе, после разочарования — пустота…
Слова, сказанные в темноте, не могут быть правдой. Для настоящих слов нужен яркий свет.
Самая тяжелая болезнь на свете, это привычка думать. Она не излечима.
Нет ничего утомительнее, чем присутствовать при том, как человек демонстрирует свой ум. В особенности, если ума нет.
Меланхолия возникает, когда думаешь о жизни, а цинизм- когда видишь, что делает из жизни большинство людей.
Самое непростое в жизни — понять, какой мост следует перейти, а какой сжечь.
Разве можно что-нибудь объяснить, когда не смотришь друг другу в глаза…
Странное дело. Самые естественные вещи вгоняют человека в краску, а подлость — никогда.
Никогда не ищи сложных путей там, где есть простая дорога.
Красота проходит. Старость не многим к лицу. Для нее, очевидно, нужно нечто большее, чем красота.
Если во всех случайностях видеть проявление судьбы, нельзя будет и шагу ступить.
Жизнь продолжается. Она может показаться страшной или прекрасной в зависимости от того, как на нее смотреть.
Поступок проясняет все лучше, чем размышления.
Величайшее заблуждение считать, будто всё ценное долговечно. Апостолы прогресса обманывают этим толпу, которая иначе может взбунтоваться или впасть в уныние. Ценное всегда скоротечно, а посредственность, напротив, устойчива.
Не всегда поступаешь правильно. Даже если сам сознаешь. Но именно в этом иногда и заключается прелесть жизни…
Справедливость — это вообще роскошь, о которой можно говорить только в спокойные времена.
Нечего грустить из-за идиотов — они созданы для того, чтобы при их виде другие веселились.
Только имея под ногами надежную опору, можно далеко прыгнуть.
Старая притча о стаде моржей: сотнями лежали они на берегу, пришел охотник и стал одного за другим приканчивать дубинкой. Объединившись, они могли бы легко раздавить его — но они лежали, смотрели, как он, убивая, подходит все ближе, и не трогались с места: ведь убивал-то он всего-навсего соседей — одного за другим.
Предаваться унынию можно лишь до тех пор, пока дела идут ещё не совсем скверно.
Если хочешь что-либо сделать, никогда не спрашивай о последствиях. Иначе так ничего и не сделаешь.
Почему вы рассуждаете о жизни вместо того, чтобы ощущать ее?
Когда совсем падете духом, приходите ко мне в больницу. Один обход ракового отделения в два счета лечит от любой хандры.
Кто ничего не ждет, никогда не будет разочарован. Вот хорошее правило жизни. Тогда все, что придет потом, покажется Вам приятной неожиданностью.
Ненависть — это кислота, которая разъедает душу.
Трудно найти слова, когда действительно есть, что сказать.
Понравилась статья? Подпишитесь на канал, чтобы быть в курсе самых интересных материалов
Жизнь нечто большее чем свод сентиментальных заповедей
Печатается с разрешения The Estate of the Late Paulette Remarque и литературных агентств Mohrbooks AG Literary Agency и Synopsis.
© The Estate of the Late Paulette Remarque, 1945
© Перевод. Б. Кремнев, наследники, 2012
© Перевод. И. Шрайбер, наследники, 2012
© Издание на русском языке AST Publishers, 2012
Женщина шла наискосок через мост прямо на Равика. Она шла быстро, но каким-то нетвердым шагом. Равик заметил ее лишь тогда, когда она оказалась почти рядом. Он увидел бледное лицо с высокими скулами и широко поставленными глазами. Это лицо оцепенело и походило на маску, в тусклом свете фонаря оно казалось безжизненным, а в глазах застыло выражение такой стеклянной пустоты, что Равик невольно насторожился.
Женщина прошла так близко, что едва не задела его. Он протянул руку и схватил ее за локоть. Она пошатнулась и, вероятно, упала бы, если бы он ее не удержал.
Равик крепко сжал руку женщины.
– Куда вы? – спросил он, немного помедлив. Женщина смотрела на него в упор.
– Пустите! – прошептала она.
Равик ничего не ответил. Он по-прежнему крепко держал ее за руку.
– Пустите меня! Что это? – Женщина едва шевелила губами.
Равику казалось, что она даже не видит его. Она смотрела сквозь него, куда-то в пустоту ночи. Просто что-то помешало ей, и она повторяла одно и то же:
Равик немного подождал.
– Куда же вы, в самом деле? Ночью, одна, в Париже? – спокойно спросил он еще раз и отпустил ее руку.
Женщина молчала, но с места не сдвинулась. Раз остановившись, она, казалось, уже не могла идти дальше.
Равик прислонился к парапету моста. Он ощутил под руками сырой и пористый камень.
– Уж не туда ли? – Он указал вниз, где, беспокойно поблескивая в сероватой мгле, текла Сена, набегая на тени моста Альма.
Женщина не ответила.
– Слишком рано, – сказал Равик. – Слишком рано, да и слишком холодно. Ноябрь.
Он достал пачку сигарет, затем нашарил в кармане спички. На картонке их оказалось всего две. Слегка наклонившись, он прикрыл ладонями пламя от легкого ветра с реки.
– Дайте и мне сигарету, – бесцветным голосом произнесла женщина.
Равик выпрямился и показал пачку:
– Алжирские. Черный табак. Его курят солдаты Иностранного легиона. Пожалуй, для вас слишком крепок. Других нет.
Женщина покачала головой и взяла сигарету. Равик поднес ей горящую спичку. Она сделала несколько глубоких затяжек. Равик бросил спичку через парапет. Словно маленькая падающая звезда, спичка пролетела сквозь тьму и погасла, достигнув воды.
На мост медленно въехало такси. Шофер остановил машину, посмотрел на них, немного выждал и двинулся дальше, вверх по мокрой, поблескивающей в темноте авеню Георга Пятого.
Внезапно Равик почувствовал, как сильно он устал. Весь день напролет он работал и, придя домой, не мог уснуть. Тогда он вышел на улицу – хотелось выпить. И теперь, в промозглой сырости глубокой ночи, он чувствовал неодолимую усталость.
Равик посмотрел на женщину. Почему, собственно, он ее остановил? С ней что-то стряслось, это было ясно. Но ему-то какое дело? Мало ли он встречал женщин, с которыми что-то случалось, особенно ночью, особенно в Париже. Сейчас это ему было безразлично, он хотел лишь одного – спать.
– Ступайте домой, – сказал Равик. – Что вам здесь делать в такое время? Еще, чего доброго, не оберетесь неприятностей.
Он поднял воротник, намереваясь уйти. Женщина смотрела на него непонимающими глазами.
– Домой? – повторила она.
Равик пожал плечами:
– Домой, к себе на квартиру, в отель – куда угодно. Неужели вам хочется попасть в полицию?
– В отель! О Боже! – проговорила женщина.
Равик остановился. Опять кому-то некуда идти, подумал он. Это следовало предвидеть. Всегда одно и то же. Ночью не знают, куда деваться, а утром исчезают прежде, чем успеешь проснуться. По утрам они почему-то знают, куда идти. Вечное дешевое отчаяние – отчаяние ночной темноты. Приходит с темнотой и исчезает вместе с нею. Он бросил окурок. Да разве он сам не сыт всем этим по горло?
– Пойдемте куда-нибудь, выпьем рюмку водки, – сказал он.
Так проще всего – расплатиться и уйти, а там пусть сама позаботится о себе.
Женщина сделала неверное движение и споткнулась. Равик снова поддержал ее.
– Устали? – спросил он.
– Настолько, что не можете спать?
– Это бывает. Пойдемте. Я провожу вас.
Они пошли вверх по авеню Марсо. Женщина тяжело опиралась на Равика – опиралась так, будто каждую минуту боялась упасть.
Они пересекли авеню Петра Сербского. За перекрестком улицы Шайо, вдали, на фоне дождливого неба возникла зыбкая и темная громада Триумфальной арки.
Равик указал на освещенный узкий вход, ведущий в маленький погребок:
– Сюда… Тут что-нибудь да найдется.
– Что будете пить? – спросил он.
– Два кальвадоса, – сказал Равик кельнеру в жилетке и рубашке с засученными рукавами. – И пачку сигарет «Честерфилд».
– У нас только французские.
– Что ж. Тогда пачку «Лоран», зеленых.
– Зеленых нет. Только синие.
Равик разглядывал руку кельнера, на ней была вытатуирована голая женщина, шагающая по облакам. Перехватив его взгляд, кельнер сжал кулак и напряг мускулы. Женщина непристойно задвигала животом.
– Значит, синие, – сказал Равик.
– Может, еще найдется пачка зеленых. – И удалился, шаркая туфлями.
Равик посмотрел ему вслед.
– Красные шлепанцы, – проговорил он, – и красотка, исполняющая танец живота! Похоже, он служил в турецком флоте.
Женщина положила руки на стол. Казалось, ей больше никогда их не поднять. Руки были холеные, но это еще ни о чем не говорило. Впрочем, не такие уж они были холеные. Равик заметил, что ноготь на среднем пальце правой руки, по-видимому, надломился и был оторван, не подпилен. Лак местами сошел.
Кельнер принес рюмки и пачку сигарет.
– «Лоран», зеленые. Все-таки нашлась одна пачка.
– Так я и думал. Вы служили на флоте?
– Еще лучше. – Равик подал женщине рюмку. – Вот, выпейте. Ночью кальвадос – самое подходящее. А может, хотите кофе?
Женщина кивнула и выпила. Равик разглядывал ее. Потухшее лицо, блеклое и почти без всякого выражения. Полные, но бледные губы, их очертания словно стерлись, и только волосы естественно-золотистого цвета были очень хороши. Она носила берет. А из-под плаща виднелся синий английский костюм, сшитый у хорошего портного. Но зеленый камень в перстне был слишком велик, чтобы не быть фальшивым.
– Еще рюмку? – спросил Равик.
Он подозвал кельнера.
– Еще два кальвадоса. Только рюмки побольше.
– Значит, два двойных кальвадоса.
Равик решил быстро выпить свою рюмку и уйти. Ему было скучно, и он очень устал. Вообще же он умел терпеливо переносить превратности судьбы: за плечами сорок лет беспокойной и переменчивой жизни. Ситуации вроде этой были ему не в новинку. Он жил в Париже несколько лет, страдал бессонницей и ночами часто бродил по городу – поневоле приходилось видеть всякое.
Жизнь нечто большее чем свод сентиментальных заповедей
Печатается с разрешения The Estate of the Late Paulette Remarque и литературных агентств Mohrbooks AG Literary Agency и Synopsis.
© The Estate of the Late Paulette Remarque, 1945
© Перевод. Б. Кремнев, наследники, 2012
© Перевод. И. Шрайбер, наследники, 2012
© Издание на русском языке AST Publishers, 2012
Женщина шла наискосок через мост прямо на Равика. Она шла быстро, но каким-то нетвердым шагом. Равик заметил ее лишь тогда, когда она оказалась почти рядом. Он увидел бледное лицо с высокими скулами и широко поставленными глазами. Это лицо оцепенело и походило на маску, в тусклом свете фонаря оно казалось безжизненным, а в глазах застыло выражение такой стеклянной пустоты, что Равик невольно насторожился.
Женщина прошла так близко, что едва не задела его. Он протянул руку и схватил ее за локоть. Она пошатнулась и, вероятно, упала бы, если бы он ее не удержал.
Равик крепко сжал руку женщины.
– Куда вы? – спросил он, немного помедлив. Женщина смотрела на него в упор.
– Пустите! – прошептала она.
Равик ничего не ответил. Он по-прежнему крепко держал ее за руку.
– Пустите меня! Что это? – Женщина едва шевелила губами.
Равику казалось, что она даже не видит его. Она смотрела сквозь него, куда-то в пустоту ночи. Просто что-то помешало ей, и она повторяла одно и то же:
Равик немного подождал.
– Куда же вы, в самом деле? Ночью, одна, в Париже? – спокойно спросил он еще раз и отпустил ее руку.
Женщина молчала, но с места не сдвинулась. Раз остановившись, она, казалось, уже не могла идти дальше.
Равик прислонился к парапету моста. Он ощутил под руками сырой и пористый камень.
– Уж не туда ли? – Он указал вниз, где, беспокойно поблескивая в сероватой мгле, текла Сена, набегая на тени моста Альма.
Женщина не ответила.
– Слишком рано, – сказал Равик. – Слишком рано, да и слишком холодно. Ноябрь.
Он достал пачку сигарет, затем нашарил в кармане спички. На картонке их оказалось всего две. Слегка наклонившись, он прикрыл ладонями пламя от легкого ветра с реки.
– Дайте и мне сигарету, – бесцветным голосом произнесла женщина.
Равик выпрямился и показал пачку:
– Алжирские. Черный табак. Его курят солдаты Иностранного легиона. Пожалуй, для вас слишком крепок. Других нет.
Женщина покачала головой и взяла сигарету. Равик поднес ей горящую спичку. Она сделала несколько глубоких затяжек. Равик бросил спичку через парапет. Словно маленькая падающая звезда, спичка пролетела сквозь тьму и погасла, достигнув воды.
На мост медленно въехало такси. Шофер остановил машину, посмотрел на них, немного выждал и двинулся дальше, вверх по мокрой, поблескивающей в темноте авеню Георга Пятого.
Внезапно Равик почувствовал, как сильно он устал. Весь день напролет он работал и, придя домой, не мог уснуть. Тогда он вышел на улицу – хотелось выпить. И теперь, в промозглой сырости глубокой ночи, он чувствовал неодолимую усталость.
Равик посмотрел на женщину. Почему, собственно, он ее остановил? С ней что-то стряслось, это было ясно. Но ему-то какое дело? Мало ли он встречал женщин, с которыми что-то случалось, особенно ночью, особенно в Париже. Сейчас это ему было безразлично, он хотел лишь одного – спать.
– Ступайте домой, – сказал Равик. – Что вам здесь делать в такое время? Еще, чего доброго, не оберетесь неприятностей.
Он поднял воротник, намереваясь уйти. Женщина смотрела на него непонимающими глазами.
– Домой? – повторила она.
Равик пожал плечами:
– Домой, к себе на квартиру, в отель – куда угодно. Неужели вам хочется попасть в полицию?
– В отель! О Боже! – проговорила женщина.
Равик остановился. Опять кому-то некуда идти, подумал он. Это следовало предвидеть. Всегда одно и то же. Ночью не знают, куда деваться, а утром исчезают прежде, чем успеешь проснуться. По утрам они почему-то знают, куда идти. Вечное дешевое отчаяние – отчаяние ночной темноты. Приходит с темнотой и исчезает вместе с нею. Он бросил окурок. Да разве он сам не сыт всем этим по горло?
– Пойдемте куда-нибудь, выпьем рюмку водки, – сказал он.
Так проще всего – расплатиться и уйти, а там пусть сама позаботится о себе.
Женщина сделала неверное движение и споткнулась. Равик снова поддержал ее.
– Устали? – спросил он.
– Настолько, что не можете спать?
– Это бывает. Пойдемте. Я провожу вас.
Они пошли вверх по авеню Марсо. Женщина тяжело опиралась на Равика – опиралась так, будто каждую минуту боялась упасть.
Они пересекли авеню Петра Сербского. За перекрестком улицы Шайо, вдали, на фоне дождливого неба возникла зыбкая и темная громада Триумфальной арки.
Равик указал на освещенный узкий вход, ведущий в маленький погребок:
– Сюда… Тут что-нибудь да найдется.
– Что будете пить? – спросил он.
– Два кальвадоса, – сказал Равик кельнеру в жилетке и рубашке с засученными рукавами. – И пачку сигарет «Честерфилд».
– У нас только французские.
– Что ж. Тогда пачку «Лоран», зеленых.
– Зеленых нет. Только синие.
Равик разглядывал руку кельнера, на ней была вытатуирована голая женщина, шагающая по облакам. Перехватив его взгляд, кельнер сжал кулак и напряг мускулы. Женщина непристойно задвигала животом.
– Значит, синие, – сказал Равик.
– Может, еще найдется пачка зеленых. – И удалился, шаркая туфлями.
Равик посмотрел ему вслед.
– Красные шлепанцы, – проговорил он, – и красотка, исполняющая танец живота! Похоже, он служил в турецком флоте.
Женщина положила руки на стол. Казалось, ей больше никогда их не поднять. Руки были холеные, но это еще ни о чем не говорило. Впрочем, не такие уж они были холеные. Равик заметил, что ноготь на среднем пальце правой руки, по-видимому, надломился и был оторван, не подпилен. Лак местами сошел.
Кельнер принес рюмки и пачку сигарет.
– «Лоран», зеленые. Все-таки нашлась одна пачка.
– Так я и думал. Вы служили на флоте?
– Еще лучше. – Равик подал женщине рюмку. – Вот, выпейте. Ночью кальвадос – самое подходящее. А может, хотите кофе?
Женщина кивнула и выпила. Равик разглядывал ее. Потухшее лицо, блеклое и почти без всякого выражения. Полные, но бледные губы, их очертания словно стерлись, и только волосы естественно-золотистого цвета были очень хороши. Она носила берет. А из-под плаща виднелся синий английский костюм, сшитый у хорошего портного. Но зеленый камень в перстне был слишком велик, чтобы не быть фальшивым.
– Еще рюмку? – спросил Равик.
Он подозвал кельнера.
– Еще два кальвадоса. Только рюмки побольше.
– Значит, два двойных кальвадоса.
Равик решил быстро выпить свою рюмку и уйти. Ему было скучно, и он очень устал. Вообще же он умел терпеливо переносить превратности судьбы: за плечами сорок лет беспокойной и переменчивой жизни. Ситуации вроде этой были ему не в новинку. Он жил в Париже несколько лет, страдал бессонницей и ночами часто бродил по городу – поневоле приходилось видеть всякое.
Эрих Мария Ремарк. Триумфальная арка
Жизнь — нечто большее, чем свод сентиментальных заповедей.
Другие цитаты по теме
Невозможно удержать лавину, катящуюся с гор. И всякий, кто попытается это сделать, будет раздавлен ею. Лучше переждать, а потом откапывать заживо погребенных.
Скорбь скорбью, а факты фактами. Посмотри правде в лицо, признай её. Этим ты нисколько не оскорбишь память погибших. Только так можно выжить.
Время быстротечно. Выстоять — вот что главное. Когда-нибудь ты понадобишься. Ради этого надо сберечь себя и быть наготове.
Одиночество — извечный рефрен жизни. Оно не хуже и не лучше, чем многое другое. О нём лишь чересчур много говорят. Человек одинок всегда и никогда.
Ведь нет ничего прочного — даже воспоминаний.
— Знаю, оборвать чью-либо жизнь — всегда убийство. С тех пор как я побывал на войне, мне даже муху убивать неприятно. И всё-таки телятина сегодня вечером показалась мне особенно вкусной, хотя телёнка убили ради того, чтобы мы его ели. Всё это старые парадоксы и беспомощные умозаключения. Жизнь — чудо, даже в телёнке, даже в мухе. Особенно в мухе, этой акробатке с её тысячами глаз. Она всегда чудо. И всегда этому чуду приходит конец. Но почему в мирное время мы считаем возможным прикончить больную собаку и не убиваем стонущего человека? А во время бессмысленных войн истребляем миллион людей?
Вернике всё ещё не отвечает. Большой жук с жужжанием носится вокруг лампочки. Он стукается о неё, падает, ползёт, опять расправляет крылья и снова кружит возле источника света. Свой опыт он не использует.
Да и можно ли мерить жизнь результатами? За суммой результатов пропадает жизнь. А жизнь больше любых результатов. Жизнь — это прежде всего любовь. Научиться можно только тому, что любишь, и понять можно только то, что любишь.