Дорогой что это за винтик
Дорогой что это за винтик
Посредине двадцатого века
облетают
ржавые символы.
Будьте счастливы,
человеки!
Люди умные.
Люди
сильные.
И была там королева пляжа…
Пляж,
лениво вглядываясь в волны,
по утрам дымился,
будто плаха
после исполненья приговора.
В этот час-
как будто отвлеченно
от погоды,
моря
и вселенной-
шла по пляжу
рыжая девчонка.
Мы ее прозвали
королевой.
Проходила,
как землетрясенье!
Только жены
не желали чуда!
Вздрагивали жены,
будто чуя
недруга!
Едины и усердны,
расставляли крылья,
как наседки.
Их глаза решимостью сверкали.
( королева проходила мимо.)
А они ее
вовсю
свергали!
И топтали.
И до дна громили.
Косточки в муку перетирали,
заходясь
в высоком наслажденье,
потому что были мастерами
в этом самом
очень женском деле.
С ними было спорить бесполезно…
Королева шла легко,
спокойно.
И плескалось море
в королевстве,
И синели в королевстве горы.
Королевство
( это было видно )
разделялось на две
половины.
На одной-
святое раболепье.
На другой-
проклятья королеве.
В общем,
дай вам Бог
солнца,
девушка!
И доброго мужа.
Не поэта.
Есть граница между ночью и утром,
между тьмой
и зыбким рассветом,
между призрачной тишью
и мудрым
ветром.
Вот осиновый лист трясется,
до прожилок за ночь промокнув.
Ждет,
когда появится солнце.
В доме стали заметней окна.
Спит,
раскинув улицы,
город,
все в нем —
от проводов антенных
до замков,
до афиш на стенах,—
все полно ожиданием:
скоро,
скоро!
скоро!!—
вы слышите?—
скоро
птицы грянут звонким обвалом,
растворятся,
сгинут туманы.
Темнота заползает
в подвалы,
в подворотни,
в пустые карманы,
наклоняется над часами,
смотрит выцветшими глазами
(ей уже не поможет это),—
и она говорит голосами
тех,
кто не переносит
света.
Говорит спокойно вначале,
а потом клокоча от гнева:
— Люди!
Что ж это?
Ведь при мне вы
тоже кое-что
различали.
Шли,
с моею правдой не ссорясь,
хоть и медленно,
да осторожно.
Я темней становилась нарочно,
чтоб вас не мучила совесть,
чтобы вы не видели грязи,
чтобы вы себя
не корили.
Разве было плохо вам?
Разве
вы об этом тогда
говорили?
Разве вы тогда понимали
в беспокойных красках рассвета?
Вы за солнце
луну принимали.
Разве я
виновата в этом?
Ночь, молчи!
Все равно не перекричать
разрастающейся вполнеба зари.
Замолчи!
Будет утро тебе отвечать.
Будет утро с тобой говорить.
Ты себя оставь
для своих льстецов,
а с такими советами к нам
не лезь —
человек погибает в конце концов,
если он скрывает
свою болезнь.
. Мы хотим оглядеться
и вспомнить теперь
тех,
кто песен своих не допел до утра.
Говоришь,
что грязь не видна при тебе?
Мы хотим ее видеть!
Ты слышишь?
Пора
знать,
в каких притаилась она углах,
в искаженные лица врагов взглянуть,
чтобы руки скрутить им!
Чтоб шеи свернуть!
. Зазвенели будильники на столах.
А за ними
нехотя, как всегда,
коридор наполняется скрипом дверей,
в трубах
с клекотом гулким проснулась вода.
С добрым утром!
Ты спишь еще?
Встань скорей!
Ты сегодня веселое платье надень.
Встань!
Я птицам петь для тебя велю.
Начинается день.
Начинается
день!
Я люблю это время.
Я
жизнь люблю!
* * *
Я верующим был.
Почти с рожденья
я верил с удивленным наслажденьем
в счастливый свет
домов многооконных.
Весь город был в портретах,
как в иконах.
И крестные ходы —
по-районно —
несли
свои хоругви и знамена.
А я писал, от радости шалея,
о том, как мудро смотрят с Мавзолея
на нас вожди «особого закала»
(Я мало знал.
И это помогало.)
Я усомниться в вере:
не пытался.
Стихи прошли.
А стыд за них
остался
Я шагал по земле, было зябко в душе и окрест.
Я тащил на усталой спине свой единственный крест.
Было холодно так, что во рту замерзали слова.
И тогда я решил этот крест расколоть на дрова.
И разжег я костер на снегу.
И стоял.
И смотрел,
как мой крест одинокий удивленно и тихо горел.
А потом зашагал я опять среди черных полей.
Нет креста за спиной.
Без него мне
Еще тяжелей.
Ты мне сказала:
«Ночью
Тебя я видела с другой!
Снилось:
на тонкой ноте
в печке гудел огонь.
Снилось, что пахло гарью.
Снилось, метель мела,
Снилось,
что та — другая —
тебя у метро ждала.
И это было началом
и приближеньем конца.
Я где-то ее встречала —
жаль, не помню лица.
Я даже тебя
не помню,
Помню,
что это — ты.
Медленно и небольно
падал снег с высоты,
Сугробы росли неизбежно
возле холодной скамьи.
Мне снилась
твоя усмешка.
Снились слезы мои.
Другая
сидела рядом.
Были щеки бледны.
Если все это — неправда,
Зачем тогда снятся сны?!
Зачем мне —
скажи на милость —
знать запах
ее волос. »
А мне ничего не снилось.
Мне просто
не спалось.
Знаешь, я хочу, чтоб каждая строчка,
неожиданно вырвавшись из размера
и всю строфу разрывая в клочья,
отозваться в сердце твоем сумела.
Знаешь, я хочу, чтоб каждая буква
глядела бы на тебя влюбленно.
И была бы заполнена солнцем,
будто капля росы на ладони клена.
Знаешь, я хочу, чтоб февральская вьюга
покорно у ног твоих распласталась.
И хочу, чтобы мы любили друг друга
столько, сколько нам жить осталось.
Идут к богиням
два не очень трезвых
бога,
Желают боги одного:
быть
собою.
Ну ладно,-
мы
рождаемся.
Переживаем.
Старимся.
Увидимся-
расстанемся.
Зачем?
Грядущие
и прошлые.
Громадины.
Горошины.
Плохие
и хорошие.
Зачем?
Запои
и работа.
Крестины
и аборты.
Свирели
и тромбоны.
Зачем?
В дакронах и сатинах.
В рабах
и господинах.
В театрах
и сортирах.
Зачем?
Доносы
и баллады.
Дебилы
и таланты.
Пигмеи
и Атланты.
Зачем?
Подонки
и матроны.
На ринге
и на троне.
На вахте
и на стреме.
Зачем?
То-идолы,
то- масса.
То-
пушечное мясо.
До сердца-
как до Марса.
Зачем?
Над щами,
Над миногами.
С авоськами.
С моноклями.
Счастливые.
Минорные.
Зачем?
Трибунные гориллы.
базары
и корриды,
горланите?
Горите?
Зачем?
Случайно
иль нарочно?
Для дяди?
Для народа?
Для продолженья
рода?
Зачем?
поэма «ожидание(монолог женщины)»
Современная женщина, современная женщина,
Суетою замотана, но, как прежде, божественна.
Не похвалится силою, но на ней, тем не менее,
И заботы служебные и заботы семейные.
Всё на свете познавшая, все невзгоды прошедшая,
Остаётся загадкою современная женщина.
Воплем тугим переполнено сердце, и память
Он оглушает: «Успеть бы, успеть бы, успеть!»
Вновь с телефонного диска срывается палец.
Скорая помощь пронзает застывший проспект.
Мир озирается, просит любовь о спасеньи.
И до сих пор, неподвластны толпе докторов,
Рушатся самые прочные дружные семьи,
А у певицы льёт горлом не песня, а кровь.
Голос несчастья над городом мечется снова.
Странно, что в эти минуты, всему вопреки,
Веришь в извечную помощь тихого слова,
В скорую помощь протянутой доброй руки.
О, если бы знал ты, как странно и дико давать о себе
объявленье в газету:
«Блондинка, вполне симпати