За что арестовали льва гумилева

«Гумилёв осуждён правильно»

В феврале 1954-го Ахматова обратилась к Ворошилову с просьбой освободить Льва Гумилёва – её единственного сына. Ей отказали.

Анна Андреевна в своём обращении Клименту Ворошилову писала: «Умоляю Вас спасти моего единственного сына, который находится в исправительно-трудовом лагере». Льва Николаевича Гумилёва освободили и реабилитировали только в 1956 году, после XX съезда КПСС.

Докладная записка Р. А. Руденко К. Е. Ворошилову об отказе в просьбе А. А. Ахматовой о реабилитации Л. Н. Гумилёва

Председателю Президиума Верховного Совета товарищу К. Е. Ворошилову

Произведённой проверкой дела по обвинению Гумилёва Льва Николаевича установлено, что он 13 сентября 1950 года бывшим Особым Совещанием при МГБ СССР был осуждён за принадлежность к антисоветской группе, террористические намерения и антисоветскую агитацию к заключению в исправительно-трудовой лагерь сроком на 10 лет.

Ранее, 26 июля 1939 года он был осужден Особым Совещанием при НКВД СССР за участие в 1937 году в антисоветской группе к заключению в исправительно-трудовой лагерь сроком на 5 лет.

На следствии в 1949—1950 гг. Гумилёв показал, что антисоветские взгляды у него возникли ещё в 1933 году под влиянием антисоветски настроенных поэта Мандельштама и отчима Гумилёва — Пунина. Он и Пунин сгруппировали вокруг себя единомышленников в лице студентов Борина, Полякова, Махаева и к 1934 году у них сложилась антисоветская группа. Практически они на его, Гумилёва, квартире неоднократно высказывали различные клеветнические измышления в отношении руководителей партии и правительства, охаивали условия жизни в Советском Союзе, обсуждали методы борьбы против советской власти и вопрос о возможности применения террора в борьбе против Советского правительства, читали стихи контрреволюционного содержания. Он, Гумилёв, читал сочинённый им в связи с убийством С. М. Кирова такого же характера пасквиль «Экабатана», в котором возводил гнусную клевету на И. В. Сталина и С. М. Кирова. Он же высказывался за необходимость установления в СССР монархических порядков.

По поводу антисоветской деятельности в период 1945—1948 гг. Гумилёв показал, что после освобождения его из места заключения в 1944 году его взгляды оставались враждебными советской власти, он клеветал на карательную политику советской власти и в антисоветском духе высказывался в отношении отдельных мероприятий ВКП (б) и Советского правительства.

Так, после опубликования постановления ЦК ВКП (б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» он осуждал это постановление, заявлял, что в Советском Союзе нет свободы печати, что настоящему писателю делать нечего, ибо нужно писать так, как приказывают, — по стандарту.

Факты антисоветской деятельности Гумилёва, изложенные в его показаниях, подтверждаются показаниями Пунина, Борина, Полякова, Махаева, Мандельштама и Шумовского.

В 1951 году Гумилёв обращался с просьбой пересмотреть решение по его делу, указывая, что его осуждение явилось результатом отрицательного отношения к его матери — поэтессе Ахматовой, а также отрицательного отношения к нему, как к молодому учёному-востоковеду.

В пересмотре решения Особого Совещания Главным Военным Прокурором Гумилёву было отказано.

Ахматова в жалобе на Ваше имя написала, что предъявленное Гумилёву Л. Н. обвинение на следствии не подтвердилось, однако, это её утверждение не соответствует действительности.

Исходя из того, что Гумилёв Л. Н. осуждён правильно, Центральная Комиссия по пересмотру уголовных дел 14 июня 1954 года приняла решение отказать Ахматовой А. А. в её ходатайстве о пересмотре решения Особого Совещания при МГБ СССР от 13 сентября 1950 года по делу её сына — Гумилёва Льва Николаевича.

Действительный государственный советник юстиции Р. Руденко

Авторская орфография и пунктуация сохранены

Источник

АРЕСТ 1935

Из Манычской экспедиции Гумилев вернулся поздно: только 30 сентября 1935 года он приехал в Москву к Эмме Герштейн. Они отправились в Коломенское. «Мрачный он был со своими татарскими усами, — вспоминала Герштейн. — Помолчав, заявил: «Когда я вернусь в Ленинград, меня арестуют». Я плакала. Эта встреча больше походила на благословение, чем на любовное свидание».

Его арестуют три недели спустя, 23 октября 1935 года.[12]

О причинах этого ареста написано много. Все авторы сходятся на том, что Лев Гумилев и арестованный тогда же Николай Пунин попали под репрессии, развернутые против ленинградской интеллигенции вскоре после убийства Кирова 10 декабря 1934-го. Социальное происхождение уже было достаточным основанием если не для ареста, то уж во всяком случае для высылки из Ленинграда. Еще весной 1935-го из ленинградских коммуналок выселяли недобитых дворян, даже старушек, не приспособленных к современной жизни за пределами большого города. За Пуниным и Гумилевым помимо дурного происхождения числилось много грехов.

Гумилев в сентябре 1935-го был убежден, что его арестуют «за [антисоветские] разговоры», о которых донесла, по словам Эммы Герштейн, «одна наша приятельница» еще летом 1935-го. Речь шла об искусствоведе Вере Аникеевой. 25 мая 1935 года она была в гостях у Пунина и Ахматовой, где и услышала от Николая Николаевича слова, о которых благонамеренному советскому человеку следовало тут же донести куда следует.

Аникеева, отдадим ей должное, сразу не донесла, за нее это сделал другой гость, однокурсник Льва Гумилева Аркадий Борин. Бо рин весной 1935-го не раз заходил к другу на Фонтанку, 34, даже чинил там мебель и дверные замки. Уже 26 мая Борин подробно пересказал в Большом доме все, что запомнил. Текст доноса приводится в книге «Преступление без наказания» В.Шенталинского:[13] «25 мая с.г. при моем посещении квартиры Пунина я застал там его сослуживицу Аникееву. В разговоре с Пуниным Аникеева вспомнила о каких-то высланных из Ленинграда ее друзьях, и разговор принял соответствующее направление. В ходе этого разговора Пунин заявил: «И людей арестовывают, люди гибнут, хотелось бы надеяться, что всё это не зря. Однако стоит взглянуть на портрет Сталина, чтобы все надежды исчезли». И в продолжение всего вечера Пунин говорил о необходимости теракта в отношении Сталина, так как в лице его он и видит причину всех бед. Увлекшись этой идеей, он показал нам вывезенную им из Японии машинку для автоматического включения фотоаппарата, которую, по его словам, очень легко можно было бы приспособить к адской машине, «стоит только установить эту машину, — заявил Пунин, — как вдруг Сталин полетит к чертовой матери». Из разговора с женой Пунина – Ахматовой – выяснилось, что еще раньше, в беседе с С.А.Толстой, Пунин по поводу убийства тов. Кирова заявил: убивали и убивать будем». 28 мая в управление НКВД вызвали перепуганную Аникееву, которая подтвердила донос Борина. Этот материал несколько месяцев спустя положат в основу следственного дела № 3764 – дела Пунина-Гумилева.

На Руси была пословица: «Доводчику (то есть доносчику) — первый кнут». Первым по делу № 3764 1 сентября 1935 года арестовали самого Борина и тут же начали допрашивать, не состоял ли он в «молодежной террористической группе Гумилева». На этот раз Борин сдал не только Пунина, но и своего «друга» Гумилева.

10 октября арестовали еще одного студента-историка, Игоря Полякова. Оба дали показания и на Гумилева, и на Пунина. Показаний хватило, чтобы обвинить и арестовать Пунина как «участника и вдохновителя контрреволюционной террористической группы студентов», а Гумилева – как участника этой группы, который к тому же занимался «сочинением и распространением антисоветских произведений». Вину обоих отягчали «террористические настроения по адресу вождей ВКП(б) и Советского Правительства».

В старости, рассказывая об октябрьских днях 1935-го в доме предварительного заключения, Гумилев утверждал: «…следователи, как они ни изощрялись, не смогли получить от нас сколько нибудь компрометирующих показаний». На самом же деле следователи Штукатуров и Коркин за неполных две недели получили от арестантов все сведения, которых только добивались. Пунин и Гумилев дали показания и на самих себя, и друг на друга.

Пунин раскололся уже на первом допросе: «Что же касается политических настроений Гумилева, то мне известно, что он, беседуя, неоднократно высказывал симпатии принципам монархизма». На следующем допросе он расскажет о «контрреволюционных» разговорах Гумилева, который будто бы говорил о «необходимости смены советского строя и замены его монархией» и одобрял антисталинские стихи Мандельштама. На последнем допросе следователь заставил Пунина выдать и Анну Андреевну: «А.А.Ахматова, так же как и другие участники группы, полностью разделяла мою точку зрения на необходимость устранения Сталина».

Все это тянуло по меньшей мере лет на десять.

Показания Пунина были гораздо страшнее: «Я признаю, что мои постоянные разговоры с Гумилевым и другими, направленные против Сталина, воспитывали террористические настроения Гумилева и других моих собеседников. Исходя из моих убеждений о необходимости изменения существующей линии Советской власти, я считал радикальным средством – насильственное устранение Сталина».

Перед профессором Академии художеств уже должен был появиться призрак камеры смертников.

Мало того, на допросах часто возникали имена друзей и знакомых, которые могли разделять контрреволюционные взгляды и даже быть посвященными в антисоветскую деятельность Пунина и Гумилева. На страницах протоколов можно найти имена Акселя Бекмана, Лидии Гинзбург и других.

Козырев предполагает, что арест Ахматовой был конечной целью следствия. В распоряжении следователей уже были показания на нее. Начальник Управления НКВД по Ленинградской области Л.М.Заковский даже подал наркому Г.Г.Ягоде докладную записку, где просил дать санкцию на арест Ахматовой.

Осуждать Пунина и Гумилева за такую «откровенность» перед следствием не только безнравственно, но и нелепо. Правда, арестованных тогда не пытали, не избивали, но ведь профессиональный следователь располагает методами и приемами, которые позволяют расколоть и более опытных людей. Позволю себе сослаться на Солженицына: «Истинные пределы человеческого равновесия очень узки, и совсем не нужна дыба или жаровня, чтобы среднего человека сделать невменяемым».

Коркин и Штукатуров допрашивали Пунина и Гумилева по пять, шесть, восемь часов подряд. Например, допрос Гумилева 27 октября начался в 16:00, а закончился в 23:45. Сам же протокол допроса занимает всего три с половиной листа. Допрос Пунина 31 октября начался в 18:30, закончился в 0:10. Протокол занял четыре листа.

Протокол не может отразить и малой доли того, что творилось на допросе. К примеру, фразы следователя «Вы даете неправильные показания» или «Вы говорите неправду» в оригинале, несомненно, звучали намного экспрессивнее. Гумилев рассказывал Эмме Герштейн, как трактовали следователи один из эпизодов его жизни: однажды во время «антисоветского» разговора Гумилев убежал на кухню за ножом – нарезать хлеб, что было истолковано как «символический жест, намекающий на подготавливаемый ими террористический акт против Сталина». Это одно из немногих свидетельств о днях в ДПЗ на Войкова (бывшей Шпалерной), 25. Пунин по понятным причинам не писал о методах следователей даже в дневнике, а Гумилев рассказывал мало. Так что нам остается лишь предполагать.[14]

В распоряжении следователя Штукатурова были уже показания Борина, Полякова, Аникеевой, вскоре даст показания и Валерий Махаев, арестованный позднее Пунина и Гумилева. С Бориным и Поляковым Гумилеву устроили очную ставку, где бывшие друзья-однокурсники еще раз подтвердили свои показания. Словом, деваться было некуда. Неудивительно, что Пунин и Гумилев не выдержали психологического натиска, многочасовых допросов и очных ставок. Они прежде не сталкивались ни с чем подобным. Правда, оба уже однажды пережили арест, но Пунина арестовали в далеком 1921-м (другое время, другие порядки, другие допросы), а Гумилева в 1933-м вообще не допрашивали. Поэтому оба выбрали на следствии самую проигрышную тактику, к которой прибегали интеллигентные подследственные-новички: они не уходили в «глухую несознанку», а стремились говорить полуправду, считая ее более достоверной, чем прямая ложь: «Через много лет вы поймете, — будет писать Солженицын, — что… гораздо правильней играть неправдоподобного круглейшего дурака: не помню ни дня своей жизни, хоть убейте. Но вы не спали трое суток. Вы еле находите силы следить за собственной мыслью и за невозмутимостью своего лица. И времени вам на размышления – ни минуты. И сразу два следователя… уперлись в вас: о чем? о чем? о чем?»

Как известно, освобождения Пунина и Гумилева добилась Анна Ахматова, поехавшая в Москву и сумевшая при помощи влиятельных московских друзей-литераторов передать Сталину свое письмо.

Обстоятельства этой поездки хорошо известны биографам Анны Ахматовой и Льва Гумилева, хотя и сейчас в этой истории остается несколько темных, загадочных эпизодов.

Ахматова приехала в Москву неделю спустя после ареста Пунина и Гумилева. Она остановилась и переночевала у Эммы Герштейн: «В передней на маленьком угловом диване сидит Анна Андреевна со своим извечным потрепанным чемоданчиком. Вся напряженная, она дожидается меня уже несколько часов. Она спала у меня на кровати». Только от нее Эмма узнала об аресте Гумилева. Это было, вероятно, 29 октября. Сама Эмма не помнила даты и даже относила этот приезд к ноябрю 1935-го, что совершенно невозможно.

30 октября Герштейн отвезла Ахматову в Нащокинский переулок, где та остановилась у Булгаковых: «Днем позвонили в квартиру. Выхожу – Ахматова – с таким ужасным лицом, до того исхудавшая, что я ее не узнала и Миша тоже», — записала в дневнике Елена Сергеевна Булгакова.

Чтобы судить о дальнейших событиях, нам придется избрать одну из двух взаимоисключающих версий.

Первая – версия Э.Г.Герштейн – Н.Г.Чулковой – Л.К.Чуковской (последняя не была участницей событий, а судила о них по рассказу Ахматовой).

31 октября Герштейн увезла Ахматову к влиятельной тогда писательнице Лидии Сейфуллиной. Ахматова от нервного истощения едва держалась на ногах, с трудом могла перейти улицу. Эмма боялась, что Ахматова лишилась рассудка. Эмма Герштейн при разговоре Ахматовой и Сейфуллиной не присутствовала, она уехала, как только Сейфуллина открыла дверь. Сейфуллина позвонила в ЦК и НКВД, договорилась, чтобы Ахматова на следующий день привезла письмо для Сталина в Кремль.

Сама Ахматова четверть века спустя рассказала о событиях этого дня Анатолию Найману. Согласно этому рассказу, Сейфуллина обратилась непосредственно к Поскребышеву, а тот велел прийти под Кутафью башню около десяти утра.

Ночь с 31 октября на 1 ноября Ахматова, очевидно, провела у Надежды Григорьевны Чулковой, жены Георгия Ивановича Чулкова: «Всю ночь не спала». Здесь история опять раздваивается. Если верить Чулковой, то Ахматова «наутро отправила с одним из друзей письмо тов. Сталину». Если верить Герштейн, то 1 ноября Ахматову отвез к комендатуре Кремля Борис Пильняк, где и передал письмо для Сталина.

Согласно версии Елены Сергеевны Булгаковой, все произошло иначе. Во-первых, Ахматова у нее в квартире «переписала от руки письмо» к Сталину (значит, был машинописный черновик?). Во-вторых, и это самое главное, Елена Сергеевна пишет: «Отвезли с Анной Андреевной и сдали письмо Сталину. Вечером она поехала к Пильняку».

Кто же возил Ахматову к Кремлю, Пильняк или Булгакова? Какого числа это происходило, 31 октября или 1 ноября? Запишем в загадки? Или откажем свидетельству Булгаковой в доверии, как это сделал Козырев? Факты говорят против версии Еле ны Сергеевны. На письме Ахматовой стоит дата – «1 ноября 1935 года». Своей автомашины у Булгаковых не было, но, быть может, Пильняк отвез Ахматову, а Елена Сергеевна составила ей компанию?

Обратимся к дневнику Булгаковой. Рассказ о поездке сохранился в двух редакциях, вторую, окончательную, я только что процитировал. А вот текст первой редакции: «Анна Андреевна переписала от руки письмо И.В.С[талину]. Вечером машина увезла ее к Пильняку». Запись также датирована 31 октября. Получается, что версии Герштейн – Чулковой – Чуковской противоречит только вторая редакция дневниковой записи, первая же легко в нее укладывается. 31 октября Ахматова могла вернуться от Сейфуллиной на квартиру Булгаковых, переписать там письмо (Сейфуллина, возможно, дала ей совет), а вечером за Ахматовой заехал Пильняк. Но из этого не следует, что Ахматова провела ночь у Пильняка, а не у Чулковой. Пильняк мог завезти ее к Чулковой, а утром приехать и отправиться с Ахматовой в комендатуру Кремля.

Таким образом, Елена Сергеевна, редактируя собственный дневник, вольно или невольно сочинила свою версию.

Где провела Ахматова ночь с 1 на 2 ноября, доподлинно неизвестно. Очевидно, не у Герштейн, не у Чулковой, не у Булгаковых, не у Пастернаков (к ним она отправится только 2 ноября). Возможно, у Пильняка, это не противоречит логике событий, но ничем и не подтверждается. Будь на моем месте Лев Николаевич, всегда доверявший логике событий больше, чем источникам и фактам, то он наверняка бы написал: да, ночевала у Пильняка. Но я не стану утверждать подобного. Могла ночевать, не более того.

2 ноября Ахматова поехала к Пастернакам, а к обеду приехал и Пильняк. Ахматова рассказала о своем горе, и Пильняк убедил Пастернака написать письмо Сталину, которое Борис Леонидович отвез уже на следующий день и «опустил в кремлевскую будку около четырех часов дня».

Письмо Пастернака запоздало, Сталин уже прочел письмо Ахматовой и оставил свою резолюцию: «т. Ягода. Освободить из под ареста и Пунина, и Гумилева и сообщить об исполнении. И.Сталин».

Товарищ Ягода, очевидно, отдал устное указание начальству ленинградского областного управления НКВД, и уже 3 ноября Штукатуров и Коркин подписали «Постановление об изменении меры пресечения», по которому Гумилева и Пунина должны были «немедленно» освободить, а 4 ноября (очевидно, справившись у начальства) подписали и постановление прекратить следственное дело.

Гумилев, видимо, был потрясен внезапным и необъяснимым освобождением: «Вы великодушнее царского правительства. Я даю слово, что больше от меня никогда не услышите ни одного антисоветского слова». Менее восторженный, прагматичный Пу нин попросил Штукатурова оставить его в тюрьме до утра (было уже поздно), но следователь отказал: «Здесь не ночлежка».

Вслед за освобожденными Гумилевым и Пуниным на свободу вышли Борин, Поляков и Махаев.

Утром 4 ноября Эмму Герштейн разбудил звонок из квартиры Пильняка, где уже отмечали освобождение Пунина и Гумилева.

«»Эмма, он дома,» — сказала Ахматова. Я с ужасом: «Кто он?» — «Николаша, конечно». Я робко: «А Лева?» — «Лева тоже»».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.

Продолжение на ЛитРес

Читайте также

1935 Не веселые против веселых («Веселые ребята») Этот фильм Григория Александрова уже давно признан классикой советского кинематографа. Однако на момент выхода ленты на экраны страны (поздняя осень 1934 года) у него имелась масса противников из числа высоколобой аудитории,

1935 16 марта. Заявление о том, что Германия «вновь обрела свободу действий в вопросах обороны»; всеобщая воинская повинность, открытое проведение перевооружения; обнародовано назначение Бломберга военным министром рейха и Верховным главнокомандующим

Арест

Арест Все московские воры, ставшие героями этой книги, рано или поздно были схвачены и приведены для следствия и суда в Сыскной приказ. Большинство из них были арестованы Иваном Каином. Приводя преступника, доноситель подавал официальный документ, так называемый извет, в

1935 год

1935 год Движение обвиняемых, привлеченных по следственным делам Решения судебных органов и Особого совещания при НКВД Меры наказания, применяемые к осужденным судами, Особым совещанием при НКВД и «тройками»- УНКВД Сведения по территориальным и структурным органам

1935-й год

1935-й год Движение обвиняемых, привлеченных по следственным делам ПРИБЫЛО арестованных за год ВСЕГО 293 681 из них: Арестованы 193 083 ПРОШЛИ по законченным следственным делам 305 394 из них: Прошли по решениям органов НКВД 43 665 Освобождены с прекращением дел 26

Ален Делон (род. 8.11.1935 г.)

Ален Делон (род. 8.11.1935 г.) Знаменитый французский киноактер, сыгравший более 100 ролей в фильмах, большинство из которых относится к жанру «полицейских».Продюсер (с 1968 г.), сценарист (с 1980 г.) и режиссер (с 1968 г.) ряда кинолент.Владелец кинокомпании «Адель

Олег Табаков (род. 17.08.1935 г.)

Олег Табаков (род. 17.08.1935 г.) Знаменитый русский актер театра, кино и телевидения. Исполнитель ролей более чем в 100 кино— и телефильмах, участник радиоспектаклей.Режиссер-постановщик 40 спектаклей в России и за рубежом, продюсер.Обладатель почетных званий и наград:

II. Акт первый — Париж, 1935

II. Акт первый — Париж, 1935 1. Легенды, загадки и будни конгресса в ПарижеОткрытие Парижского конгресса писателей несколько раз переносили; наконец определилась точная дата: 21 июня и место — Maison de la Mutualite[676].К этому времени окончательно установился состав советской

Арест

Арест 25 июня Берия вернулся в Москву. На следующий день в Берлине состоялся пленум ЦК СЕПГ. Пост генерального секретаря партии был упразднён. По советскому образцу, введённому после смерти Сталина, в Германии устанавливалось коллегиальное руководство.В Москве в день

1935 Анкета № 373 / 99 // Личн. архив автора.

1935 Цит по: Синьхайская революция, 1968, с. 38, 53.

15. Арест Христа и арест Рема Беседа с Пилатом и беседа с Нумитором

15. Арест Христа и арест Рема Беседа с Пилатом и беседа с Нумитором 15.1. Что сообщают Плутарх и Ливий Мы уже видели, что Плутарх и Тит Ливий иногда путали Ромула (Христа) и Рема (Иоанна Крестителя), перенося евангельские события с одного на другого. Ярким примером служит

15.3. Арест Рема и арест Христа

15.3. Арест Рема и арест Христа Рем арестован, а Ромул остается на свободе. Причем, как сказано, люди Нумитора НЕОЖИДАННО НАПАДАЮТ НА РЕМА, КОТОРЫЙ ШЕЛ В НЕБОЛЬШОМ ОБЩЕСТВЕ. РЕМ ЖИВЫМ ВЗЯТ В ПЛЕН.Но ведь это — известная евангельская сцена ареста Христа ночью, после его

Источник

Лев Гумилёв: «До войны сидел за папу, а после войны — за маму»

Вся его жизнь — история постоянных арестов и лагерей. А он лишь мечтал заниматься наукой. Вместо этого, отбывая очередной срок, валил лес в Каре­лии, работал в штольнях в Нориль­ске, сидел в лагере в Караганде. Только после смерти Сталина Лев Гумилёв смог приступить к научным исследованиям. Но и здесь ему не повезло. Самые его знаменитые гипотезы ученые всерьез не воспринимали. Например, раскритиковали теорию пассионарности и посмеялись над идеей о том, что на Руси не было татаро-монгольского ига.

Из студента в чернорабочие

Родителей Льва Гумилёва сейчас назвали бы звездной парой. Отец — Николай Гумилёв, мать — Анна Ахматова. Оба поэта заниматься сыном, похоже, не очень хотели. Ребенка доверили бабушке Анне Ивановне Гумилёвой, которая увезла внука в имение Слеп­нево Бежец­кого уезда Тверской губернии.

Бабушка Анна Гумилёва
Около пяти лет Лёва счастливо жил в деревне, а потом случилась революция. Бабушка боялась погромов, а потому бросила дом и вместе с внуком уехала в Бе­жецк. Крестьяне, кстати, позволили бывшей барыне взять с собой библиотеку и личные вещи.

В Бежецке Лев прожил до 17 лет, причем за это время мама приезжала к нему всего дважды. С отцом он в последний раз виделся в 1921 году (летом того же года его расстреляли по обвинению в антибольшевистском заговоре). В школе очень быстро прознали, что у Льва не только барское происхождение, но еще и папа-контрреволюционер. И одноклассники, с которыми Гумилёв‑отличник и так почти не общался, невзлюбили его еще больше. Поэтому Лев не огорчился, когда в 1929 году узнал, что ему придется переехать к маме в Ленинград. Впрочем, там тоже оказалось непросто: жить пришлось в коммуналке вместе с отчимом Николаем Пуниным, его первой женой с дочерью и семьей рабочих. Комнаты для Льва не было, он спал в коридоре на сундуке.

В Ленинграде Гумилёв закончил школу и думал поступить на немец­кое отделение пединститута. Полгода готовился, волновался, а у него в итоге даже документы не приняли. Сказали, что происхождение неподобающее — дворянское. В итоге Гумилёв, который писал стихи, обожал книги и мечтал о науке, пошел чернорабочим в трамвайный парк.

Через четыре года его все-таки взяли на исторический факультет ЛГУ. Но проучился он там лишь год. «И вдруг случилось общенародное несчастье, которое ударило и по мне, — гибель Сергея Миро­новича Кирова, — вспоминал сам Гумилёв. — После этого в Ленин­граде началась какая-то фантасмагория подозрительности, доносов, клеветы и даже (не боюсь этого слова) провокаций». На Льва зачем-то написали донос его же однокурсники. На допросах он признался в антисоветских разговорах, «террористических настроениях» и даже в авторстве стихотворения, посвященного убийству Кирова. Текста стихотворения, кстати, так и не нашли, если вообще искали.

Лев Гумилёв. 1934 год. Незадолго до ареста

Гумилёва спасла мать. Она отправила Сталину письмо, попросила освободить сына и мужа Николая Пунина (того тоже арестовали). Вождь, как ни странно, просьбу выполнил: «т. Ягода. Освободить из-под ареста и Пуни­на, и Гумилёва и сообщить об исполнении. И. Сталин».

Гумилёва отпустили, но из университета на всякий случай выгнали. Мать снова за него заступилась, и Гумилёва восстановили. Он был счастлив, но всего полтора года.

Николай Гумилёв был арестован в 1921 году, Лев — в 1935-м

«Дайте возможность снова жить и работать»

В ночь на 11 марта 1938 года за Гумилёвым приехали. На этот раз его обвинили в контрреволюционной агитации (чтении стихотворения Мандельштама «Мы живем, под собою не чуя страны»), организации контрреволюционной деятельности и даже в подготовке покушения на товарища Андрея Жданова. На допросах Гумилёв якобы говорил: «Я всегда воспитывался в духе ненависти к ВКП (б) и советскому правительству. Этот озлобленный контрреволюционный дух всегда поддерживала моя мать — Ахматова Анна Андреевна, которая своим антисоветским поведением еще больше воспитывала и направляла меня на путь контрреволюции. Ахма­това неоднократно мне говорила, что, если я хочу быть до конца ее сыном, я должен быть сыном моего отца Гумилёва Николая. Этим она хотела сказать, чтобы я все свои действия направлял на борьбу против ВКП (б) и советского правительства». Потом Лев отказался от этих признаний, заявив, что протокол допроса «был заготовлен заранее, и я под физическим воздействием был вынужден его подписать».

Его приговорили к 10 годам лишения свободы и отправили на лесозаготовки в отдаленный лагпункт на Онежское озеро. За две недели там он дошел до полного истощения. «Валить лес в ледяном, по пояс занесенном снегом лесу, в рваной обуви, без теплой одежды, подкрепляя силы баландой и скудной пайкой хлеба, — даже привычные к тяжелому физическому труду деревенские мужики таяли на этой работе как свечи. — рассказывал Гумилёв. — В один из морозных январских дней, когда я подрубал уже подпиленную ель, у меня выпал из ослабевших рук топор. Как на грех, накануне я его наточил. Топор легко раскроил кирзовый сапог и разрубил ногу почти до самой кости. Рана загноилась».

Так бы и умер, если бы не вовремя пришедшая посылка от матери. А через четыре месяца Гумилёва отправили обратно в Ленинград на доследование. Ахматова, наде­ясь спасти сына, отправила новое письмо Сталину, в котором были такие слова: «Иосиф Виссарио­но­вич! Спасите советского историка и дайте мне возможность снова жить и работать». Это письмо так и не дошло до адресата.

Летом 1939‑го Гумилёва приговорили к пяти годам лагерей. Прокурор, требовавший расстрела, был в ярости. Впрочем, вскоре его самого расстреляли.

40‑градусный мороз и 300 граммов хлеба

Наказание Гумилёв отбывал в Норильске. В первую лагерную зиму там случилась вспышка дизентерии. Заразился и Лев Николаевич, три дня пролежал без сознания. В отличие от Шаламова, Солжени­цына, Гинсбург, он о лагере вспоминал редко. Рассказы­вал разве что о страшных норильских сорокаградусных морозах и «мятущейся пурге, сбивающей с ног», по сравнению с которой работа в штольне, где температура была минус четыре, казалась «блаженным приютом». И иногда вспоминал о хлебных пайках за выполненную работу. За полную норму, сделать которую было практически нереально, выдавали 1 килограмм 200 граммов хлеба, за «недовыработку» — 600 граммов, а за «неудовлетворительную работу» — всего 300.

В Ленинград Гумилёв возвратился только в 1945‑м, отслужив в армии и приняв участие в штурме Берлина. «Я вернулся в Ленин­град, пришел с удовольствием по знакомым улицам домой, встретил свою мать, которая обняла меня, расцеловала и очень приветствовала, — писал Лев Николаевич в автобиографии. — Мы с ней всю ночь проговорили, потом я пошел в университет, где декан исторического факультета Мавродин встретил меня так же ласково и приветливо, называл “Лева”. За один месяц сдал все экзамены (поскольку я и в лагере занимался, ну и под­готовка у меня была хорошая — историю я знал), сдал кандидатский минимум по французскому языку и по марксизму. »

Но и в этот раз долго на свободе Гумилёв не пробыл. В 1946 году вышло Постановление Оргбюро ЦК ВКП (б) «О журналах “Звезда” и “Ленинград”», где об Ахматовой в числе прочего было написано, что она «является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии». Уже опытный Лев Гумилёв понимал, что скоро его опять погонят из университета, а потому быстро сдал экзамены и даже представил готовую кандидатскую диссертацию. Но защитить ее не успел.

После исключения он немного поработал библиотекарем в сумасшедшем доме на Васильевском острове, а потом в 1949 году вновь был арестован. На суде один из прокуроров откровенно сказал ему: «Вы опасны, потому что грамотны». Гумилёв вспоминал: «Ника­ких реальных обвинений мне не предъявлялось, да их и не существовало в самой природе. Тут меня били мало, но памятно. Еще раз записали десять лет и отправили в лагерь в Караганду». Полностью реабилитировали его только после смерти Сталина — в мае 1956‑го.

Произвольное обращение с историей

К началу 60‑х Гумилёву наконец повезло: он защитил диссертацию и получил степень доктора исторических наук, устроился старшим научным сотрудником в Научно-исследовательский географо-экономический институт ЛГУ, напечатал несколько статей и даже прославился в Ленинграде как интересный лектор, на выступлениях которого на вечернем отделении ЛГУ и в обществе «Знание» вечный аншлаг. А вот коллеги-ученые гипотезы Гуми­лёва критиковали. Например, он утверждал, что татаро-монгольское иго было не игом, а взаимовыгодным партнерством русских княжеств и Золотой Орды. Гумилёву приводили в пример разрушительные нашествия ордынцев на Русь в 1252, 1258, 1281, 1293 годах. Переславль-Залесский разрушали четыре раза, Муром и Суздаль — три, а Рязань и Вла­ди­мир — дважды. Но Льва Никола­е­вича эти аргументы не убеждали.

Лев Гумилёв был уверен, что татаро-монгольское иго — миф. Николай Куландин «Эпизод русской жизни во время татаро-монгольского ига»
Настороженно ученые отнеслись и к самой знаменитой идее Гуми­лёва — теории пассионарности и этногенеза. Лев Николаевич предположил, что все народы, как живые организмы, проходят определенные периоды жизни — подъем, акматическую фазу, надлом, инерционную фазу и обскурацию. Переход из фазы в фазу зависит от пассионарности — то есть уровня энергетики — членов общества. В периоды солнечной активности пассионариев становится много, и они начинают навязывать свою волю большинству.

В период подъема пассионарность растет (так, по Гумилёву, было в IX веке на территории нынешних Франции и Германии) и достигает пика в акматической фазе (примером ее может быть Столетняя война Англии и Фран­ции). Затем этнос вступает в период надлома (Реформация, религиозные войны, Тридцати­летняя война XVII века, затронувшая почти все европейские страны). Самое счастливое время — инерционная фаза, когда общество относительно спокойно живет за счет накопленных богатств. В качестве примера Гумилёв называл западные страны XVIII–XX веков. Заканчивается все обскурацией, то есть разрушением этноса.

Эта теория в 70–80‑х была в СССР очень популярна. Руко­пись книги Гумилёва «Этногенез и биосфера Земли» даже копировали и передавали друг другу. А вот историки упрекали Льва Николаевича в непроработанности идеи и отсутствии доказательств. Например, Гумилёв утверждал, что продолжительность жизни этноса от подъема до обскурации составляет около 1500 лет. Но, как отмечал филолог, историк культуры Яков Лурье, никакими фактами это не подтверждал.

Историк и археолог Лев Клейн говорил, что все «предложенные Л. Н. Гумилёвым обобщения — рубежи периодов (фаз), их длительность, цифры — все это построено на песке». Антрополог Виктор Шни­рельман и вовсе обвинял Льва Николаевича, что он своей гипотезой «. подготовил почву для бурного произрастания разнообразных творцов псевдо­исторического бреда. Ибо Л. Гуми­лёв своим авторитетом как бы санкционировал произвольное обращение с историей».

Все кончилось тем, что Гумилёва из-за критики коллег вообще перестали публиковать. Вспомнили о нем только в перестройку. Да и то сперва не как об историке, а как о сыне Анны Ахматовой и Николая Гумилёва. Поэтому сначала он просто давал интервью о знаменитых родителях. Постепенно начали печатать и его научные труды, которые вновь стали очень популярными. И тут Гумилёву не повезло в последний раз: на вершине успеха, не успев насладиться долгожданным триумфом, он умер в мае 1992 года.

Интересные факты

Сын императора?
Исследователи биографии Льва Гумилёва Владимир и Наталья Евсеевы высказали предположение, что Лев Николаевич на самом деле внебрачный сын Николая II. Правда, серьезных аргументов у них не было. Литературовед и современница Ахматовой Эмма Герштейн в книге «Из записок об Анне Ахматовой» писала: «Она ненавидела свое стихотворение “Сероглазый король” — потому что ее ребенок был от Короля, а не от мужа». Доказательств своему смелому утверждению Герштейн не представила.

Казачья Орда
«Новая хронология» — так называлась псевдонаучная теория пересмотра всемирной истории, созданая под руководством математиков Анатолия Фоменко и Глеба Носовского. Они считали, что в Средние века существовала огромная империя, которая охватывала почти всю Европу, Азию и даже обе Америки. А ее политический центр находился на территории Руси. Фоменко и Носовский, как и Лев Гумилёв, считали, что татаро-монгольского ига не было. Орда — это название русского казачьего войска. А ханы — верховные правители и полководцы в русском государстве. То, что исторические факты противоречат «Новой хронологии», авторы идеи объясняли масштабной фальсификацией истории ранее XVII века.

Лев Гумилёв: «Единственное мое желание в жизни (а я сейчас уже стар, мне скоро 75 лет) — это увидеть мои работы напечатанными без предвзятости, со строгой цензурной проверкой и обсужденными научной общественностью без предвзятости, без вмешательства отдельных интересов тех или иных влиятельных людей или тех глупых, которые относятся к науке не так, как я, то есть использующих ее для своих личных интересов. Услышать их беспристрастные отзывы и даже возражения — это последнее, что я хотел бы в своей жизни».

Источник