Досадный мотив достоевский о чем
Сайт Михаила Кожаева
Одна жизнь — тысяча возможностей
Поэт страдания
«Надрыв». Это слово из художественного лексикона Достоевского оказалось настоль характерным, что даже в другие языки перекочевало в исходной форме, например, “Nadryw” в немецком. Фёдор Михайлович – общепризнанный поэт человеческих страданий, переходящих за грань человеческого. «Страдание – да ведь это единственная причина сознания» (2, 427) – прямо заявляет писатель. Причём в его романах это страдание не только «естественное», как, например, тяготящая нужда или сиротство в ранних произведениях, но и, если можно так выразиться, «надуманное», «необязательное».
Достаточно рассмотреть патологию князя Мышкина – ну что ему Настасья Филипповна! Даже что ему Аглая! Нашёл бы себе работящую скромницу, из тех же «Униженных и оскорблённых», и зажили бы, с его-то капиталом. Но нет – Лев Николаевич ничего не может с собой поделать и страдает вместе и иногда даже вместо Настасьи Филипповны. Данная реконструкция, конечно, несёт в себе упрощение, приближающееся к утрированности. Так по-менторски отец отговаривает дочь от отношений со взбалмошным молодым человеком без царя в голове. Но тем Достоевский и интересен, что сердце у него всегда заставляет замолчать голову. И вместо того чтобы наслаждаться «зоной комфорта», накупить и сдавать офисные здания и по месяцам жить в личном особняке в Швейцарии – князь до конца сопроходит крестный путь Настасьи Филипповны, вплоть до её гроба.
Тезис о доминанте сердца над разумом, вплоть до полного поражения воли, красной нитью проходит практически через все произведения Достоевского. Разрывающийся между Катериной и Грушенькой Митя Карамазов – наиболее яркий пример того, как чувства могут завладевать человеком безраздельно, вплоть до трагического финала. И даже если бы не было следствия или если Митю оправдали – читатель всё равно понимает, что он вскоре погубил бы себя сам, каким-нибудь ещё способом.
«Рассудок, господа, есть вещь хорошая, это бесспорно, – заключает герой «Записок из подполья», – но рассудок есть только рассудок и удовлетворяет только рассудочной способности человека, а хотенье есть проявление всей жизни, то есть всей человеческой жизни, и с рассудком и со всеми почёсываниями» (2, 421). Сознательно просторечные «почёсывания» Достоевский употребил для того, чтобы показать, насколько душевные переживания человека инстинктивны, вложены в нас неотвратимой природой, как они руководят нами в жизни.
Рассудок и «живая жизнь» – герои Достоевского оказываются между двумя этими огнями. И одни и те же действия могут быть кардинально разными в зависимости от мотивации их совершения. «Но вот что я наверно могу сказать, – признаётся один из персонажей классика: – я сделал эту жестокость, хоть и нарочно, но не от сердца, а от дурной моей головы» (2, 501). Для Фёдора Михайловича это важное уточнение: совершить жестокий поступок от дурной головы – простительнее, чем от жестокости сердца.
Попутно Достоевский формулирует многие закономерности душевной жизни такого сложного существа, как человек. Например: «Человек только своё горе любит считать, а счастья своего не считает. А счёл бы как должно, так и увидел бы, что на всякую долю его запасено» (2, 475). И даже даёт зачастую парадоксальные, но афористические определения: «Я даже думаю, что самое лучшее определение человека – это: существо на двух ногах и неблагодарное» (2, 422).
Вероятно, я выражу весьма очевидную мысль, что сочинения Достоевского популярны по той же причине, почему популярны фильмы с острым, закрученным сюжетом и элементами приключений и боевиков. Фёдор Михайлович для своих произведений выбирает необычных героев в нетривиальных условиях. Но он «снимает» не экшн, а утончённую драму. В жизни мы нечасто сталкиваемся с персонажами типа Смердякова, или Свидригайлова, или Рогожина. Все они отнюдь не рядовы, даже уникальны.
И в то же время у Достоевского мы встречаем чрезвычайно распространённые типы, которые по разным причинам не попадают в фокус нашего повседневного внимания. Фома Фомич из «Села Степанчикова…», или Верховенский-старший из «Бесов», или, наконец, Карамазов-отец – эти типы встречаются гораздо чаще, чем кажется. Но Достоевский столь детально и глубоко показывает развитие их патологии, «историю болезни», что их обыденная монструозность перерастает в процессе чтения в фантастическую жестокость, изощрённость и гадливость.
«Такого самолюбия человек, что уж сам в себе поместиться не может!» (2, 166) – замечает писатель об одном из своих персонажей. Но за этим кратким и по-святоотечески афористическим выражением мы сразу определяем человека во всей его душевной полноте. Жизнь многих его персонажей – настоящая болезнь, и Достоевский в этом смысле прекрасный диагност. Он столь глубоко проникает в душу своего героя, что позволяет обнаружить самые давние события, повлиявшие на прогрессирование болезни.
В «Униженных и оскорблённых» у Достоевского есть очень яркий персонаж – Валковский. Его можно было бы назвать бессовестным человеком, но бессовестные люди, как правило, отлично знают, как следует поступать правильно, но делают всё для собственной выгоды, искусно прикрываясь различными оправданиями. Одним словом, такие люди стремятся, что называется, сохранить лицо, хорошую мину при плохой игре. Валковский не такой. Он чрезвычайно последовательный и честный – перед самим собой и людьми, которым он готов открыться. Его позицию можно назвать циничной, эгоистичной, потребительской, но вот в честности в отношении себя ему не откажешь.
Мировоззрение Валковского едва ли не полностью выражено в следующем его откровенном признании: «Всё для меня, и весь мир для меня создан… я ещё верую в то, что на свете можно хорошо пожить. А это самая лучшая вера, потому что без неё даже и худо-то жить нельзя: пришлось бы отравиться… вы поэт, а я простой человек и потому скажу, что надо смотреть на дело с самой простой, практической точки зрения. Я, например, уже давно освободил себя от всех пут и даже обязанностей. Я считаю себя обязанным только тогда, когда это мне принесёт какую-нибудь пользу… в основании всех человеческих добродетелей лежит глубочайший эгоизм. И чем добродетельнее дело – тем более тут эгоизма. Люби самого себя – вот одно правило, которое я признаю. Жизнь – коммерческая сделка; даром не бросайте денег, но, пожалуй, платите за угождение, и вы исполните все свои обязанности к ближнему, – вот моя нравственность, если уж вам её непременно нужно, хотя, признаюсь вам, по-моему, лучше и не платить своему ближнему, а суметь заставить его делать даром. Идеалов я не имею и не хочу иметь; тоски по ним никогда не чувствовал. В свете можно так весело, так мило прожить и без идеалов… В жизни так много ещё хорошего. Я люблю значение, чин, отель, огромную ставку в карты (ужасно люблю карты). Но главное, главное – женщины… и женщины во всех видах; я даже люблю потаённый, тёмный разврат, постраннее и оригинальнее, даже немножко с грязнотцой для разнообразия…» (4, 256 – 257).
В поле зрения Фёдора Михайловича попадает, конечно же, не только страдание бремени человеческого, но и награда за терпение в мире, где пасть гораздо легче, чем пройти жизнь чистым. «Любовь! – да ведь это всё, да ведь это алмаз, девичье сокровище, любовь-то!» (2, 478). Достоевский известен афоризмами вроде «красота спасёт мир» или «красота – это страшная сила», но у него есть много иных глубоких наблюдений, например: «Смирение любовное – страшная сила» (11, 376).
Девушки, хотите секрет женской молодости от Достоевского? Согласен, звучит несколько странно. Но ознакомьтесь с портретом мамы Родиона Раскольникова: «Несмотря на то, что Пульхерии Александровне было уже сорок три года, лицо её всё ещё сохраняло в себе остатки прежней красоты, и к тому же она казалась гораздо моложе своих лет, что бывает почти всегда с женщинами, сохранившими ясность духа, свежесть впечатлений и честный, чистый жар сердца до старости. Скажем в скобках, что сохранить всё это есть единственное средство не потерять красоты своей даже в старости» (5, 198). Честный и чистый жар сердца – вот секрет женской красоты от Фёдора Михайловича.
Следующее наблюдение может пригодиться всем нам, живущим в годы экономических потрясений и, говоря шире, эпоху потребительства. Хотя, должно быть, во все времена имело место потребительство как стиль жизни. Но наблюдение Достоевского поразительно точно отражает то, что происходит с человеком или обществом, которое ставит во главу угла материальное благополучие в ущерб нематериальному: «И достигли того, что вещей накопили больше, а радости стало меньше» (11, 370).
Кому как не Достоевскому знать, как тяжело испытывать постоянную угнетающую нужду. И всё же радость он ставит выше вещей. Об этом прекрасно сказано в «Подростке» в рассуждении о малом и большом человеке: «Малый человек и нуждается, хлебца нет, ребяток сохранить нечем, на вострой соломке спит, а всё в нём сердце весёлое лёгкое; и грешит и грубит, а всё сердце лёгкое. А большой человек опивается, объедается, на золотой куче сидит, а всё в сердце у него одна тоска» (10, 184). Оно и вернее: на пороге смерти я бы предпочёл радоваться счастливой любви, чем особнякам. Последние, конечно, не повредят, но радость от человеческой взаимности, от любви – несравнимо выше.
25 ноября «Парафраз» откроет новый театральный сезон премьерой спектакля «Досадный мотив» (16+)
25 ноября мы откроем новый 31-й театральный сезон премьерой спектакля «Досадный мотив» (16+) по повести Фёдора Достоевского «Записки из подполья» в рамках проекта «Культура малой родины».
Спектакль был готов к выпуску ещё в августе. Но, в связи с запретом на показ спектаклей в Удмуртской Республике из-за пандемии коронавируса, премьера была отложена до снятия ограничений. Изначально планировалось показать спектакль онлайн, но этому помешали технические причины. И вот, наконец, спектакль будет представлен зрителям.
В этой работе вопросы нравственности поднимаются на ином уровне понимания. История человека, прекрасно осознающего, что есть добро, а что есть зло, но при этом постоянно поступающего вопреки понимаемым нормам нравственности – это очень узнаваемая для взрослого человека ситуация. Повесть, которая начинается как комедия с очень злым сатирическим юмором, заканчивается трагически. Этот приём сохранён и в спектакле.
Художественное решение спектакля – костюмы, декорации – строятся таким образом, что поначалу зрителю будет представлено прошлое времён Достоевского, но чем ближе к финалу, тем больше деталей нашей реальности будет проявляться на сцене. В конце же станет понятно, что при всём научно-техническом и социальном прогрессе вопросы индивидуального нравственного поиска не изменились. Недостаточно просто знать и формулировать на словах принципы добра и зла. Необходимо мужество и истинная человечность, чтобы этим принципам следовать.
Билеты на премьеру можно приобрести уже сегодня в кассе театра и онлайн на сервисе Quick Tickets!
Посланник Христа: что думали писатели о Федоре Достоевском
Фридрих Ницше
«Вы знаете Достоевского? Кроме Стендаля никто не был для меня такой приятной неожиданностью и не доставил столь много удовольствия. Это психолог, с которым я нахожу «общий язык».
(Из письма Петеру Гасту)
«Достоевский принадлежит к самым счастливым открытиям в моей жизни…»
(Из книги «Сумерки идолов»)
Эрнест Хемингуэй
«У Достоевского есть вещи, которым веришь и которым не веришь, но есть и такие правдивые, что, читая их, чувствуешь, как меняешься сам, — слабость и безумие, порок и святость, одержимость азарта становились реальностью, как становились реальностью пейзажи и дороги Тургенева и передвижение войск, театр военных действий, офицеры, солдаты и сражения у Толстого».
«Как может человек писать так плохо, так невероятно плохо, и так сильно на тебя воздействовать?»
(Из книги «Праздник, который всегда с тобой»)
Вирджиния Вульф
«Из всех великих писателей ни один, кажется, так не удивляет и не озадачивает, как Достоевский».
«Пожалуй, слово «интуиция» точнее всего выражает гений Достоевского во всей его силе. Когда она им овладевает, для него нет тайн в глубинах темнейших душ — он читает любую, самую загадочную надпись. Но когда она оставляет его, вся его удивительная техника как бы повисает бесплодно в воздухе. Рассказ «Двойник» с его блистательной выдумкой как раз пример такого рода изощренной неудачи. И напротив, «Слабое сердце» написано от начала до конца с такой силой, что поставь мы рядом любую вещь, она превратится в бледную банальность».
Кнут Гамсун
«Достоевский — единственный художник, у которого я кое-чему научился, он — величайший среди русских гигантов».
(Из письма ко второй жене, актрисе Марии Андерсен)
Жан-Поль Сартр
«Достоевский как-то писал, что «если бога нет, то все дозволено». Это — исходный пункт экзистенциализма. В самом деле, все дозволено, если бога не существует, а потому человек заброшен, ему не на что опереться ни в себе, ни вовне. Прежде всего у него нет оправданий. Действительно, если существование предшествует сущности, то ссылкой на раз навсегда данную человеческую природу ничего нельзя объяснить. Иначе говоря, нет детерминизма, человек — это свобода».
(Из книги «Экзистенциализм — это гуманизм»)
Герман Гессе
«Истинным читателем Достоевского не может быть ни скучающий буржуа, которому призрачный мир «Преступления и наказания» приятно щекочет нервы, ни тем более ученый умник, восхищающийся психологией его романов и сочиняющий интересные брошюры о его мировоззрении. Достоевского надо читать, когда мы глубоко несчастны, когда мы исстрадались до предела наших возможностей и воспринимаем жизнь, как одну-единственную пылающую огнем рану, когда мы переполнены чувством безысходного отчаяния. И только когда мы в смиренном уединении смотрим на жизнь из нашей юдоли, когда мы не в состоянии ни понять, ни принять ее дикой, величавой жестокости, нам становится доступна музыка этого страшного и прекрасного писателя. Тогда мы больше не зрители, не сибариты и не критики, а бедные братья среди всех этих бедолаг, населяющих его книги, тогда мы страдаем вместе с ними, затаив дыхание, зачарованно смотрим их глазами в водоворот жизни, на вечно работающую мельницу смерти. И только тогда мы воспринимаем музыку Достоевского, его утешение, его любовь, только тогда нам открывается чудесный смысл его страшного, часто дьявольски сложного поэтического мира».
Томас Манн
«Мучительные парадоксы, которые «герой» Достоевского бросает в лицо своим противникам-позитивистам, кажутся человеконенавистничеством, и все же они высказаны во имя человечества и из любви к нему: во имя нового гуманизма, углубленного и лишенного риторики, прошедшего через все адские бездны мук и познания».
«Как предлагаемое читателю издание Достоевского относится ко всей совокупности его творений и как написанные им произведения относятся к тому, что он мог бы и хотел написать, не будь он ограничен пределами человеческой жизни, — так и то, что я сказал здесь о русском титане, относится к тому, что можно о нем сказать. Достоевский — но в меру, Достоевский — с мудрым ограничением: таков был девиз. Когда я рассказал одному из друзей о моем намерении написать предисловие к этому сборнику, он сказал с улыбкой: «Берегитесь. Вы напишете о нем книгу. Я уберегся».
(Из предисловия к тому избранной прозы Достоевского «Достоевский — но в меру»)
Франц Кафка
«Замечание Макса о Достоевском (Макс Брод — его друг, соратник, хранитель и издатель посмертного наследия — Esquire), о том, что в его произведениях слишком много душевнобольных, совершенно неправильно. Это не душевнобольные. Обозначение болезни есть не что иное, как средство характеристики, причем средство очень мягкое и очень действенное. Например, если постоянно и очень настойчиво твердить человеку, что он ограничен и туп, то, если только в нем есть зерно достоевщины, это подстрекнет его проявить все свои возможности. С этой точки зрения характеризующие его слова имеют примерно то же значение, что и бранные слова, которыми обмениваются друзья. Когда они говорят: «Ты дурак», то это не означает, что тот, кому это адресовано, действительно дурак и они унизили себя дружбой с ним; чаще всего — если это не просто шутка, но даже и в таком случае — это заключает в себе бесконечное переплетение разных смыслов. Так, например, отец братьев Карамазовых отнюдь не дурак — он очень умный, почти равный по уму Ивану, но злой человек, и, во всяком случае, он умнее, к примеру, своего не разоблачаемого рассказчиком двоюродного брата или племянника, помещика, который считает себя настолько выше его».
(Из дневников 1913—1923)
Фрэнсис Скотт Фицджеральд
«Если ты хочешь изучать эмоциональный мир — не сейчас — но, может быть, через несколько лет — прочитай «Братьев Карамазовых» Достоевского. И ты увидишь, каким может быть роман».
(Из письма к дочери)
Сомерсет Моэм
«До сих пор я лишь критиковал роман, и читатель вправе спросить, почему я называю его одним из величайших произведений мировой литературы, если в нем столько недостатков. Что же, во‑первых, от «Братьев Карамазовых» невозможно оторваться. Достоевский был не только великим писателем, но и — что не всегда совпадает — очень искусным романистом, умеющим талантливо драматизировать любую ситуацию. Здесь имеет смысл рассказать, какими методами он настраивал читателя на особую, острую восприимчивость. Он собирал, например, героев вместе и заставлял их обсуждать что-нибудь до непонятности бредовое, а затем постепенно все объяснял с мастерством Эмиля Габорио, распутывающего в своих детективных романах таинственные преступления».
(Из сборника «Десять романов и их создатели»)
Антуан де Сент-Экзюпери
«Я никогда не питал пристрастия к романам и читал их не так уж много. Первыми привлекли меня романы Бальзака, особенно «Отец Горио». В пятнадцать лет я напал на Достоевского, и это было для меня истинным откровением: я сразу почувствовал, что прикоснулся к чему-то огромному, и бросился читать все, что он написал, книгу за книгой, как до того читал Бальзака».
(Из «Воспоминаний о некоторых книгах»)
Стефан Цвейг
«В творчестве Достоевского каждый герой наново решает свои проблемы, сам окровавленными руками ставит межевые столбы добра и зла, каждый сам претворяет свой хаос в мир. Каждый герой у него слуга, глашатай нового Христа, мученик и провозвестник третьего царства. В них бродит еще и изначальный хаос, но брезжит и заря первого дня, давшего свет земле, и предчувствие шестого дня, в который будет сотворен новый человек. Его герои прокладывают пути нового мира, роман Достоевского — миф о новом человеке и его рождении из лона русской души…»
(Из эссе «Достоевский»)
Шервуд Андерсон
«Я рад, что Вы нашли Достоевского. Если бы я узнал, что Вы не читали его, я бы прожужжал Вам все уши давным-давно. Это восхитительно, что вы выбрали две книги, которые я люблю больше всего, — «Карамазовых» и «Бесов». Во всей литературе нет ничего подобного «Карамазовым» — это Библия. Вам также понравятся «Идиот» и тюремные рассказы. Этот человек не может нравиться, его можно только любить. Я всегда чувствовал, что это тот единственный писатель, перед которым я мог встать на колени».
(Из письма поэту Харту Крейну)
Джек Керуак
«Я думаю, что величие Достоевского — в признании существования человеческой любви. Шекспир не проникся глубоко этим пониманием, остановленный гордостью, как и все мы. Достоевский в действительности посланник Христа и для меня — проповедник современного Евангелия. Его религиозный пыл проникает за факты и детали повседневности, поэтому он сосредотачивает внимание не на цветах и птицах, как святой Франциск, не на финансах, как Бальзак, но на самых будничных вещах. Виденье Достоевского — это виденье Христа, только в современных понятиях. Тот факт, что он запрещен в Советской России, говорит о слабости государства. Виденье Достоевского — это виденье, о котором мы мечтаем по ночам и ощущаем днем, это Истина о том, что мы любим друг друга, нравится нам это или нет, мы признаем существование другого — и Христа в нас».
Чарльз Буковски
«Мой Достоевский — бородатый, тучный чувак с темно-зелеными таинственными глазами. Сперва он был слишком толст, потом не в меру тощ, потом опять поправился. Нонсенс, конечно, но мне нравится. Даже представляю Достоевского страждущим маленьких девочек. Мой Горький — пройдошливый пьянчуга. По мне, Толстой — человек, приходивший в ярость из-за пустяка».
(Из книги «Из дневника последних лет жизни»)
Орхан Памук
(1952 — настоящее время)
«Я хорошо помню, как читал «Братьев Карамазовых». Мне тогда было 18, я сидел один в комнате, окна которой выходили на Босфор. Это была моя первая книга Достоевского. С первых же страниц она вызывала во мне двоякое чувство. Я понимал, что не одинок в этом мире, но ощущал оторванность от него и беспомощность. Размышления героев казались моими мыслями; сцены и события, которые потрясли меня, я словно переживал сам.
Читая роман, я чувствовал одиночество, словно был первым читателем этой книги. Достоевский, казалось, разговаривает со мной и только мне рассказывает нечто никому не известное о людях и жизни. Это тайное знание ошеломило меня. Ужиная с родителями или болтая, как обычно, с приятелями из Стамбульского технологического университета, где учился на архитектора, я чувствовал, что моя жизнь изменится, что книга живет во мне. Моя жизнь казалась мелкой и ничтожной рядом с великим, бескрайним, удивительным миром книги. День, когда я впервые прочитал Достоевского, стал для меня днем прощания с наивностью».
(Из лекции писателя в СПбГУ, отрывки из которых опубликовала «Бумага»)
Зэди Смит
(1975 — настоящее время)
«Набоков приучил меня презирать Достоевского. Досадная ошибка, которую я сейчас исправляю! Прямо сейчас читаю «Братьев Карамазовых». Мне потребовалось двадцать лет, чтобы понять разницу между прекрасным стилистом и мудрецом. В тексте Достоевского — мудрость».
(Из интервью журналу «Читаем вместе»)
Андре Асиман
(1951 — настоящее время)
«У нас был друг семьи, которого я терпеть не мог, и он собрался читать «Идиота». А я думал, что он сам идиот, и решил переиграть его и прочитать «Идиота» первым. Так что я прочитал «Идиота», и это было потрясающе, а потом «Преступление и наказание», и это тоже было потрясающе, но по-другому».
Экзистенциальные мотивы произведений ф. м. достоев
Вступление (цель и задачи работы, её тема)
Основополагающая цель моей работы – постараться выявить и проследить развитие экзистенциальных мотивов в творчестве Ф. М. Достоевского и Франца Кафки. Для ее достижения мне необходимо поставить перед собой несколько задач: изучение связи родственных мотивов, персонажей, художественных особенностей, принципов повествования в повестях и рассказах Кафки и романах Достоевского, выводы: изменения восприятия тех или иных ситуаций, сюжетов, оформление философии и жанра от одного к другому.
Для достижения этой цели я постараюсь проанализировать ряд наиболее известных повестей и рассказов Кафки, таких как «Превращение», «Замок», «Процесс», «Приговор» в связи с схожими им сюжетными линиями, мотивами, описаниями в основополагающих романах Достоевского «Преступление и наказание», «Бесы», «Братья Карамазовы» и некоторых повестях. Это составит основную часть моей работы. Кроме того, для начала мне будет необходимо изучить развитие экзистенциализма как литературного жанра и попутно философского направления от Кьеркегора до Достоевского и далее до многих писателей двадцатого века. Затем я бы хотел попытаться выявить «жанровые скитания» Достоевского в пути его творчества, определить моменты перерождения реализма, смешанного с сентиментализмом в экзистенциализм. Похожую работу мне предстоит провести с Кафкой и его творчеством – определить истоки европейского экзистенциализма, изучить рамки популярности этой философии на западе.
В процессе своей работы я бы хотел прийти к выводам по каждой из указанных ступеней, тем самым изучить экзистенциализм, его черты у этих двух авторов и их взаимосвязь. В сущности, все это необходимо в первую очередь мне, для моего собственного развития, но мне кажется, что тема сама по себе очень интересна.
Актуальность экзистенциализма как философии и литературного направления в двадцатом веке вполне объяснима. Тяжелейшие войны, постоянная нестабильность в Европе и мире, борьба политических течений в духе «одно хуже другого», революции, концлагеря, и, в конечном итоге, победа капитализма – все это несомненно влияло на развитие течения. С одной стороны, катаклизмы и бедствия, невозможность понять происходящее подвигают человека к отчужденности, к тому, что он остается только с собственной сущностью. Когда вдруг оказывается, что твое состояние незаконно, как и твоя национальность, что еще, в сущности, у тебя остается? Что касается капитализма, то, как известно, порой крайняя бедность и крайнее богатство порождают сходные идеи. Как когда в постиндустриальном обществе вдруг появляется проблема пьянства от безделья, так в нем же легко может появиться идея бессмысленности, иррациональности бытия. Где появляется лозунг «make yourself», в противовес легко может появится и «know your essence», «explore yourself». Мне кажется, очень интересно пройти вместе с экзистенциализмом его начальную стадию – зарождения, от середины девятнадцатого до первой половины двадцатого века. Тем более интересно рассматривать этот процесс через главного писателя- философа русской литературы за всю её историю и культового персонажа Кафку, чей образ давно стал синонимом модернизма, загадочности, мистицизма.
Философия экзистенциализма – (определение, истоки, примеры, история появления, отсылки)
Достоевский и экзистенциализм (Россия и экзистенциализм, жанровая стилистика Достоевского, позволившая создать экзистенциальные сюжеты)
Считается, что напрямую экзистенциализм в России возник накануне первой мировой войны, с появлением двух философов – Л.И. Шестова и Н. А. Бердяева. Именно они стали первыми в России публицистами, назвавшими себя последователями нового течения. В сущности, благодаря Шестову и можно спокойно причислять Достоевского к экзистенциалистам. В 1935 году он издает книгу «Киркегард и экзистенциальная философия (глас вопиющего в пустыне)», вместо предисловия к которой помещает маленькую статью «Киркегард и Достоевский». В целом, статья не отличается конкретизированными размышлениями о связи русского философа с Кьеркегором, однако сам факт упоминания их вместе говорит о том, что Достоевский несомненно воспринимался экзистенциалистами как предшественник их теории.
На самом деле, наилучшим образом смыслы жизни героев Достоевского и их экзистенциальных подтекстов классифицированы в работе Лесевицкого А. В. «История понимания экзистенциальных смыслов Ф. М. Достоевским и сравнительный анализ их истолкования в неклассической философии», где приводится таблица Серовой И. А. «Аксиологическая матрица логотерапии Ф. М. Достоевского».
Описанные в стилистике Достоевского, с сентиментализмом, романтизмом, религиозностью, реализмом натуральной школы, герои Федора Михайловича в своих сложных поисках эссенции экзистенции (а сам мотив этого поиска, когда назначением героя у Достоевского вдруг становится его идея, его поиски, очень близок экзистенциализму) неизменно приходят к тем или иным экзистенциальным ступеням. Во-первых, как мне кажется, любая концепция Достоевского подразумевает поиск смысла жизни героем и нахождение его в той или иной иллюзии. Достоевский не делает из этого доктрину, он никогда не пишет о каком-то смысле как об абсолютной истине. Вера, долг, любовь – все это иллюзии, в которые верит человек, потому жить ему так легче, потому что в этом он находит смысл бытия. Этот взгляд, когда безысходность, страх и отчаяние приводят человека к тому или иному утешению, которое может успокоить его, придать смысла его существованию – вот основополагающий концепт Достоевского, ставший основой философии экзистенциализма.
Кафка и экзистенциализм (Европа и экзистенциализм, особый взгляд самого автора – особенности стилистики)
Что касается до связи Кафки с Достоевским, то мне кажется вполне логичным объединить в своей работе двух людей столь по разному работавших на экзистенциализм, двух писателей, оказавшихся шире существовавших направлений. Кроме того, согласно дневникам Кафки, в своем творчестве он ощущал пятерых других писателей «своими кровными братьями», среди которых оказался как Гоголь, так и Достоевский.
Экзистенциальный мотив непонятости, одиночества
Романы Достоевского преисполнены таких героев, а точнее, их черт. Во-первых, это, конечно, духовное одиночество. Это и Раскольников до встречи с Соней, и Иван Карамазов, наверное, до Катерины Ивановны, и, конечно же, Лев Мышкин и Рогожин, Свидригайлов и Ставрогин. Насколько каждый из них не понят и стремится к познанию собственной сущности, судить сложно. Большинство относительно общительны, способны делиться идеями, впечатлениями, по крайней мере, с некоторыми людьми, многие не ищут смысла жизни, а находят его в тех или иных ее сторонах, и это важно в понимании экзистенциализма. Однако мне кажется, что Достоевский посмотрел на героя экзистенциализма в некотором смысле даже глубже, чем сами последователи течения в дальнейшем.
Перед Рогожиным и Мышкиным – людьми девятнадцатого века, на протяжении большей части книги вопрос работы не стоит, по причине получения большого наследства. Хотя можно, разумеется, вспомнить увлечение князя каллиграфией, с которым он пришел к генералу Епанчину – талант, взрощенный на церковных книгах, был мгновенно опошлен светским человеком Петербурга и оценен в тридцать пять рублей годового жалования. Учитывая, что переписчиком Мышкин так и не стал, можно сказать, что связь и в плане профессиональном с К. присутствует. Реализация Мышкина и Рогожина – любовь к Настасье Филипповне. И здесь они, как известно, не преуспели, погубив ее. Кто знает, может, главный герой Замка поднял бы революцию и уничтожил бы Замок? Однако трудно отрицать, что ни экзистенциальный герой Кафки, ни Достоевского не получили самореализации. И в этом их бремя, в непонятости обществом, в не признанности, в одиночестве, в не способности реализовать себя ни на работе, ни в личных отношениях (Фрида явный тому пример). Оба в общем-то остаются один на один со своими проблемами, нерешенностями, безысходностью, страхом, психическими расстройствами, покалеченными душами. Кто-то на каторге, кто-то превращен в идиота, кто–то, по свидетельствам Макса Брода, ближайшего друга Кафки: «не прекращает борьбы, но истощенный ею умирает…».
Экзистенциальный мотив абсурдности окружающего мира, невозможности правосудия, справедливости, бюрократического ада.
В сущности, вопрос об антиутопическом устройстве государства – один из важнейших в творчестве экзистенциалистов. Абсурдность, утрированность в изображении тоталитаризма, контроля, ограниченности прав человека – вот главные принципы изображения государственных машин в экзистенциализме. Призвано это для того, чтобы усилить мотив безысходности внешнего, окружающего человека мира, создать для людей состояние, в котором ничто не будет мешать им заниматься поиском смысла экзистенции и в котором борьба с этим самым миром может стать резоном и целью. Главной частью окружающего мира, ее основой является тезис о свободе и правах человека, которые, в свою очередь, держатся на правосудии. Именно эту базу, вернее, представление о ней, и пытались расшатать такие экзистенциалисты как Камю, в своем «Постороннем», Кафка, Достоевский.
Суд как процесс возникает в творчестве Достоевского неоднократно. Во-первых, это, конечно же, знаменитый суд над Митей Карамазовым. Вообще судебная тематика довольно часто всплывает в творчестве Федора Михайловича в той или иной форме, от микрокриминальной истории Горшкова в «Бедных людях» к спорам о противоречиях нравственности и правосудия в рассказе «Честный вор», тех же проблем в повести «Хозяйка», к иерархии преступлений и их оценке в «Записках из мертвого дома», «Униженных и оскорбленных». Однако, разумеется, важнейшими для нас являются сюжеты «Братьев Карамазовых», «Преступления и наказания».
«Братья Карамазовы» изображают судебный процесс во всей красе. Дело об отцеубийце, не совершавшем своего преступления, Достоевский нашел все в той же Сибири. Судебный процесс Мити Карамазова изображен в романе в отдельной книге «Судебная ошибка». Само название уже явно открывает читателю финал романа.
В судебном процессе Достоевский создает аллегорическое пространство суда «запада» над русской душою и ее неизменного повиновения, непонятного, но величественного. Эта философская сцена отражает экзистенциальный мотив абсурдности окружающего мира, невозможности правосудия, справедливости в бюрократической системе. Достоевский не верит в справедливость в людском законе, в ориентации на стремление к западному «совершенству». Есть только Божественная истина, и Его воля, на все распространяющаяся.
Как и Достоевский, Кафка обличает абсурдность бюрократической системы, невозможность справедливого суда в людском обществе. Разумеется, как атеист, Кафка при этом не дает выхода в Боге, однако, следуя экзистенциальной философии, создает безвыходное душащее Человека пространство. Роман Франца Кафки «Процесс» полностью посвящен конкретному судебному действию, разворачивающемуся вокруг Йозефа К.. Что любопытно, родился Кафка в районе Йозефов (еврейском гетто Праги). Что же касается до сюжета, оправданности юридической тематики именно для Франца, то, как известно, доктор права Кафка нередко признавался в своих дневниках в ненависти к собственной профессии, начальнику, клиентам.
Экзистенциальный мотив абсурдности окружающего мира, невозможности правосудия в нем, по-разному воспринятый двумя писателями, в очередной раз разграничивает религиозный и атеистический экзистенциализм. Достоевский выдвигает идею христианской покорности как средства борьбы с несправедливостью, тогда как Кафка предлагает лишь бессмысленный бунт, подобный попытке «Постороннего» Камю защищаться, и, наконец, смирение перед смертью и ее неизбежностью. Подобно Мерсо, Йозеф К. под конец романа готов открыть душу приветливому (весь роман все разговаривают с ним крайне почтительно) равнодушию миру, «как собака» умирает он, поддаваясь иллюзии, что «этому позору суждено будет пережить его».
Экзистенциальный приём метаморфозы
Метаморфозы – важнейший художественный прием экзистенциализма в литературе, позволяющий представить реальность в искаженном абсурдном свете. Таким образом, повествование приобретает необходимые для экзистенциализма черты гипертрофированной безысходности бытия. Кроме того, метафорическое пространство позволяет прибегнуть к «эзопову языку», подразумевающему олицетворение пороков, характеров и прочих архетипических явлений и моделирование ситуаций их попадания в реальный мир «в чистом виде». Традиция зародилась еще в Античности, с произведением Овидия «Метаморфозы», с зарождающимся жанром басни, мифа – иносказания. Впоследствии прием перешел в традиции натуральной школы, и каждый гоголевский помещик приобрел свои уникальные животные черты, и, наконец, в начале двадцатого века стал одним из основных приемов литературы абсурда.
Экзистенциальный мотив метаморфозы, появляющийся в этих двух произведениях – Кафки и Достоевского, разумеется, используется в разных целях, однако сам факт его использования, наличия приема как у предтечи экзистенциализма в 19 веке, так и у одного из его основателей – это процесс переосмысления назначения этого приема. От психологизма, попытки наиболее полно раскрыть внутренний мир персонажа, к приему, позволяющему обличить, обнажить несовершенство окружающего нас мира.
Экзистенциальный мотив самоубийства.
Несомненно, в творчестве этих двух авторов можно найти еще множество сходных экзистенциальных мотивов и приёмов. К примеру, в рассказе «Бобок» можно увидеть многообразие сюжетных деталей, присутствующих в рассказе Кафки «Сон». Это и кладбищенская тематика, свежая могила, и прием сна, и образ художника. Или же связь романа «Америка» и «Игрок», основанных на неспособности человека противостоять окружающему его миру с его рулетками, соблазнами, «американскими» мечтами.
Самоубийства совершаются в романах Достоевского крайне часто. Свидригайлов, Ставрогин и девочка Матрёна, Борисова и Герцен из «Дневника писателя», Кроткая, Смердяков, Кириллов, о нем задумываются смешной человек, Ипполит Терентьев, Соня, Раскольников и многие другие. Каждый отдельный персонаж обладает своими собственными мотивами. Я хотел бы взять основополагающих персонажей из каждого лагеря – размышляющих и самоубийц.
В своей работе я постарался выявить и проследить развитие экзистенциальных мотивов в творчестве Ф. М. Достоевского и Франца Кафки. В ходе работы я изучал развитие экзистенциализма как литературного жанра и попутно философского направления от Кьеркегора до Достоевского и далее до многих писателей двадцатого века. Затем я попытался выявить «жанровые скитания» Достоевского в пути его творчества, определить моменты перерождения реализма, смешанного с сентиментализмом, в экзистенциализм. Похожую работу я провел с Кафкой и его творчеством – определить истоки европейского экзистенциализма, изучить рамки популярности этой философии на западе. Разумеется, это исследование было проведено не на глубоком уровне, в силу широты темы и ограниченности времени написания. Однако, надеюсь, мне удалось прийти к каким-то выводом, которые могли бы заинтересовать. Я проанализировал на предмет экзистенциальных мотивов такие романы и повести Достоевского как «Преступление и наказание», «Братья Карамазовы», «Бесы», «Сон смешного человека» и соотнести их с похожими чертами рассказов и почестей Кафки, таких как «Превращение», «Замок», «Процесс», «Приговор». Мне удалось выявить четыре наиболее заинтересовавших меня экзистенциальных мотива в творчестве этих двух авторов – одиночества и непонятости, абсурдности окружающего бюрократического мира, метаморфозы и самоубийства. Я проанализировал соответствующие произведения Кафки и Достоевского и пришёл к выводам по каждому из мотивов о наличии связи и степени её в восприятии тех или иных тем авторами.
Тем самым, как мне кажется, я в какой-то мере изучил экзистенциализм, его черты у этих двух авторов и их взаимосвязь.