За что выслали сахарова
За что выслали сахарова
В январе 1980 года Андрей Дмитриевич Сахаров был лишен всех правительственных наград СССР и выслан в город Горький. Мы решили разобраться, за что сослали великого русского ученого, и как ему жилось в закрытом городе.
Андрей Дмитриевич Сахаров.
Первые конфликты
Обучаясь в университете, великий ученый завалил экзамен по теории относительности. Правда, позже оценка была исправлена.
Круг вопросов, волновавших великого ученого постоянно расширялся. Уже с 66-го года Сахаров начал выступать в защиту репрессированных. У него стала появляться потребность в «достаточно развернутом, открытом и откровенном выступлении».
После статьи «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» на Андрея Дмитриевича обрушился шквал критики. Многие воспринимали его мысли как наивные. Хотя сам ученый в своей автобиографии писал:
Сейчас, спустя тринадцать лет, мне все же кажется, что многие повороты мировой и даже советской политики лежат в русле этих мыслей.
Защита прав человека
В начале 70-х годов защита прав человека, защита людей, ставших жертвой политической расправы, стали для академика первостепенными. Участие в Комитете прав человека было одним из выражений его позиции.
Когда за рубежом опубликовали статью «Размышления», то ученого сразу отстранили от секретных работ и лишили привилегии советской номенклатуры.
Дальше давление на Андрея Дмитриевича Сахарова только усиливалось.
Кругом нарастали репрессии, я больше о них узнавал
— написано в автобиографии.
Ученому постоянно приходилось «выступать в защиту кого-то». Также в эти годы он выступал по проблемам мира и разоружения, о сохранении среды обитания и о ядерной энергетике.
Ссылка
С начала января 1980 года Андрей Дмитриевич и его жена Елена Боннэр чувствовали, что власти скоро выпишут им направление в дальние края или посадят.
21 января у них в гостях был писатель Георгий Владимов с женой Наташей, обсуждали текст заявления Хельсинкской группы, осуждающей вторжение в Афганистан. Владимов пересказал слухи о том, что происходит в Афганистане, об обстоятельствах убийства Амина. Ближе к часу ночи Владимовы уехали. В два раздается звонок. Трубку берет Елена Георгиевна. В своих «Воспоминаниях» ученый пишет:
Звонил Владимов, очень встревоженный. Один из его друзей только что был на каком-то совещании или лекции для политинформаторов. Докладчик на этом совещании сказал, что принято решение о высылке Сахарова из Москвы и лишении его всех наград…
Хотя сам Сахаров связывал ссылку в Горький со своим выступлением против ввода советских войск в Афганистан, на самом деле это было не так.
Еще в 1973 году Андропов высказывался о том, чтобы «решить проблему Сахарова».
Юрий Владимирович Андропов. Генеральный секретарь ЦК КПСС 12 ноября 1982 — 9 февраля 1984 года.
Следовало бы твердо заявить Сахарову, что если он не прекратит антисоветские выступления, то может лишиться звания академика и звания Героя Социалистического Труда (а это значит к тому же потерять и 800 рублей в месяц, которые он получает, ничего не делая). Как альтернативу Сахарову следовало бы сделать предложение поехать на работу в Новосибирск, Обнинск или какой-либо иной, режимный город, с тем чтобы помочь ему оторваться от враждебного окружения…
— из записки Андропова в ЦК КПСС.
В 1978 году на заседании Политбюро Леонид Ильич Брежнев обратился к коллегам по вышестоящему партийному органу:
На днях товарищ Андропов информировал меня о том, что Сахаров все больше распоясывается, ведет себя по-хулигански… Причины нашего сверхтерпеливого отношения к Сахарову известны. Но все же есть предел. Оставлять его выходки без реакции нельзя…
Леонид Ильич Брежнев, генеральный секретарь ЦК КПСС 8 апреля 1966 — 10 ноября 1982 года.
Прошло более двух лет, прежде чем власти определили: «предел нашего терпения» исчерпан, и последовала реакция: вон из Москвы!
Трижды высылали Героя Социалистического Труда, лауреата Ленинской премии, Нобелевского лауреата, конечно же, не хулиганство. Поводом стал Афганистан.
В декабре 1979 года Советский Союз, прикрываясь интернациональным долгом как щитом, ввел войска в соседнюю страну. Советскими спецназовцами убит глава государства Хафизулла Амин. Мир воспринимает военную акцию Советского Союза на территории соседнего государства как агрессию. Советская пропаганда подает вступление войск в Кабул как проявление братской помощи прогрессивным силам, а дивизии, вторгшиеся в Афганистан, указано считать ограниченным контингентом советских войск.
Горький
Сахарова и его супругу доставили в кирпичный дом по адресу: пр. Гагарина, 214.
Это была просторная по советским меркам квартира (да и по нынешним тоже) — четыре комнаты.
Новое жилище ученого было обставлено казенной мебелью. В квартире не было ничего лишнего.
Когда Андрей Дмитриевич и Елена Григорьевна вошли в квартиру, его жена воскликнула:
Моя мечта — дом мой, для меня, для моей семьи, то есть для нас с мужем, — неосуществима, как неосуществим рай на земле.
Сахаров с женой Еленой Георгиевной Боннэр.
Действительно, квартира поражала своей тоской и унынием. В ней было очень холодно, в прямом смысле этого слова, не более 12 градусов.
Сам Горький на Сахарова и Боннэр также произвел тягостное впечатление. Дома на окраине, далеко неприглядные и летом, зимой становятся еще темнее, слепее, мрачнее. В воспоминаниях ссыльных супругов ни разу не упоминается нижегородский кремль, картинная галерея, хотя там есть что посмотреть.
Памятник великому ученому, который установлен в микрорайоне Щербинки, Нижний Новгород.
Площадь Красная видна,
Только улица немножко,
Лучше не смотреть в окно.
Эти стихи Елена Григорьевна писала в письме своей подруге из Ленинграда. Район, где стоял их дом, возвели на месте деревни Щербинки. У Сахарова в связи с этим тоже родились стихи:
Вперед идущей без заминки
Крутой дорогой гордой славы,
Есть незаметные Щербинки.
На следующий день после того как их доставили в Горький к Андрею Дмитриевичу и Боннэр пришел заместитель прокурора Горьковской области, чтобы сообщить условия пребывания в ссылке. Правила были просты: запрещено выходить и выезжать за пределы города, запрещено встречаться или иметь какую-либо связь с иностранными гражданами и с преступными элементами, обязан являться в управление МВД для регистрации.
Академик Гинзбург добился того, чтобы Андрей Дмитриевич оставался сотрудником отдела теоретической физики. Благодаря этому все семь лет ссылки ученого в Горький, на двери его кабинета висела табличка с фамилией академика.
На следующий день Боннэр решила обустроить их новое жилище. Они пошли в магазин купили письменный стол и настольные лампы. Теперь у Андрея Дмитриевича появилось рабочее место.
Елена Георгиевна выбрала ткань и сшила занавески на окна, приобрела кухонную утварь. Купила пеленки бумажные, чтобы затыкать окна, в щели дуло. Из первой поездки в Москву она вернулась с пишущей машинкой и села за перепечатку трудов Сахарова.
Ссыльных навещает Бэла Коваль, подруга Боннэр, у нее остались приятные впечатления от жилища:
Квартира приличная, непривычно большая, чистая. Елена Георгиевна успела вложить в нее душу. Она сказала: где мы — там и наш дом.
По началу с соседями по квартире супруги здоровались и даже заводили беседы, но это все быстро прекратилось, поскольку сотрудники КГБ провели с жителями дома разъяснительные мероприятия.
В 1969 году ученый пожертвовал все свои сбережения «Красному кресту», на строительство онкологического центра.
Горький в то время был голодным городом, как, впрочем, и остальные города Советского Союза, за исключением, быть может, Москвы, Ленинграда, столиц союзных республик. Ходил даже такой анекдот: академик Сахаров закончил голодовку, жители Горького все еще ее продолжают. Елена Георгиевна говорит, что за время ссылки она ни разу не видела мяса в свободной продаже. Вот чем, по свидетельству Боннэр, блистали торговые витрины:
Магазин продуктовый: всегда есть сахар, очень плохой чай, соль, какое-нибудь печенье, рис, растительное масло, несколько видов конфет, манная крупа, иногда другие крупы и макароны, но гречки не было за шесть лет ни разу. Сливочного масла нет, маргарин есть, иногда бывает сыр, почти всегда яйца…
Стоит отметить, что за время ссылки Сахаров и его жена неоднократно устраивали голодовку.
Первая голодовка продлилась 17 дней. Так они пытались добиться, чтобы Лизе Алексеевой, жене сына Елены Георгиевны, разрешили выехать к мужу в США. Система не могла простить, что Лизин муж был в стане империалистов.
На 13-ый день голодовки к ним в квартиру пришли 11 незнакомцев.
Академика и его жену вывели на улицу, рассадили по двум санитарным машинам и развезли по разным больницам, где они голодали ещё четыре дня. Уговорить Сахарова начать принимать пищу врачам не удалось. В итоге Лизе разрешили уехать к мужу.
В мае 1984 года Сахаров провёл вторую, 26-дневную голодовку в знак протеста против уголовного преследования Елены Боннэр.
Третья голодовка длилась 178 дней, с апреля по ноябрь 1985 года, за право Боннэр выехать за рубеж для операции на сердце. В течение этого времени Сахарова неоднократно госпитализировали, пытались насильно кормить, иногда это удавалось.
Андрей Дмитриевич после ссылки в Горький. Через два года после ссылки он был избран депутатом и принимал участие в разработке новой конституции.
Ссылку Сахарова и Боннэр прервала установка телефона в их квартире. На следующий день позвонил генсек Михаил Горбачёв и сказал:
Великий академик скончался 14 декабря 1989 года от внезапной остановки сердца.
ЖУРНАЛИСТ: АННА САФОНОВА
БИЛЬД РЕДАКТОР: АНАСТАСИЯ ОМЕЛИНА
КОРРЕКТОР: ВЛАДИМИР АФАНАСЬЕВ
Арест и ссылка Сахарова в Горький
«Духовный отщепенец, провокатор Сахаров всеми своими подрывными действиями давно поставил себя в положение предателя своего народа и государства» – писала в те дни «Комсомольская правда».
Сослали Андрея Дмитриевича без суда «за преступную деятельность». Деятельность состояла в резкой критике начала войны в Афганистане и призыве к международной общественности осудить действия СССР. Сахаров был доставлен в Горький самолетом под «конвоем» зампредседателя КГБ С.К.Цвигуна. Он провел в Горьком почти 7 лет.
Многие, очень многие советские преступники ушли от ответа. Например, так покоится мучитель Андрея Сахарова — Олег Обухов.
«Умереть мы Вам не дадим. Я опять назначу женскую бригаду для кормления с зажимом. Есть у нас в запасе и кое-что ещё. Но Вы станете беспомощным инвалидом» – таковы были слова этого «врача» в день насильственной госпитализации лауреата Нобелевской премии мира в областную больницу им.Семашко.
Это сказал не подонок в погонах или в судейской мантии, а человек клявшийся ещё на студенческой скамье не навредить, человек, который может один входить в камеру к уголовникам и человек, в которого не стреляют на войне.
Во время голодовок академика Сахарова, Обухов принимал активное участие в насильственной госпитализации академика в больницу им. Семашко, отдавал распоряжение о его принудительном кормлении, участвовал в создании пропагандистских фильмов КГБ, рассказывающих о якобы добровольном пребывании академика в больнице, что не соответствовало истине. Съемки в больнице велись скрытой камерой, Сахаров об этом не знал, что является грубым нарушением врачебной этики. Ушел он из жизни членом партии Единая Россия и членом участковой избирательной комиссии. За свои преступления не был отстранен от должностей и осужден. И как видим остался Народным врачом СССР.
Ниже мы приводим сюжет горьковской тележурналистки Нины Зверевой о пребывании Сахарова в Горьком, снятый для телепрограммы «Взгляд» в 1990 году. В качестве комментария к словам Олега Александровича Обухова (1923–2016), в 1963–2001 годах — главного врача областной клинической больницы им. Семашко, в которой Сахаров содержался во время своих голодовок, мы приводим фрагменты воспоминаний из книги Сахарова «Горький, Москва, далее везде» (1989), посвященные голодовкам и общению с горьковскими врачами. Дополнительные подробности можно найти в письме Сахарова к президенту АН СССР А. П. Александрову от 15 октября 1984 года:
«7 мая, когда я провожал жену [Е. Г. Боннэр] на очередной допрос, в здании прокуратуры меня схватили переодетые в медицинские халаты сотрудники КГБ и с применением физической силы доставили в Горьковскую областную клиническую больницу им. Семашко. Там меня насильно держали и мучили четыре месяца. Попытки бежать из больницы неизменно пресекались сотрудниками КГБ, круглосуточно дежурившими на всех возможных путях побега.
С 11 по 27 мая я подвергался мучительному и унизительному принудительному кормлению. Лицемерно все это называлось спасением моей жизни; фактически же врачи действовали по приказу КГБ, создавая возможность не выполнить мое требование разрешить поездку жены!
Способы принудительного кормления менялись, отыскивался самый трудный для меня, чтобы заставить меня отступить. 11–15 мая применялось внутривенное вливание питательной смеси. Меня валили на кровать и привязывали руки и ноги. В момент введения в вену иглы санитары прижимали мои плечи. 11 мая (в первый день) кто-то из работников больницы сел мне на ноги. 11 мая до введения питательной смеси мне ввели в вену какое-то вещество малым шприцем. Я потерял сознание (с непроизвольным мочеиспусканием). Когда я пришел в себя, санитары уже отошли от кровати к стене. Их фигуры показались мне страшно искаженными, изломанными (как на экране телевизора при сильных помехах). Как я узнал потом, эта зрительная иллюзия характерна для спазма мозговых сосудов или инсульта. У меня сохранились черновики записок к жене, написанных в больнице (почти все эти записки, кроме совершенно неинформативных, не были переданы жене, так же как и ее записки мне и посланные ею книги). В моей записке от 20 мая (первой после начала принудительного кормления), так же как еще в одном черновике того же времени, бросается в глаза дрожащее, изломанное написание букв, а также двукратное их повторение во многих словах (в основном гласных — „руука“ и т. п.). Это тоже очень характерный признак спазма мозговых сосудов или инсульта, носящий объективный и документальный характер. В более поздних записках повторения букв нет, но сохраняется симптом дрожания. Записка от 10 мая (до начала принудительного кормления, 9-й день голодовки) совершенно нормальная. Я очень смутно помню свои ощущения периода принудительного кормления (в отличие от периода 9–10 мая). В записке от 20 мая написано: „Хожу еле-еле. Учусь“. Как видно из всего вышесказанного, спазм (или инсульт?) 11 мая не был случайным — это прямой результат примененных ко мне медиками (по приказу КГБ) мер!
16–24 мая применялся способ принудительного кормления через зонд, вводимый в ноздрю. Этот способ кормления был отменен 25 мая якобы из-за образований язвочек и пролежней по пути введения зонда; на самом же деле, как я думаю, из-за того, что способ был для меня слишком легким, переносимым (хотя и болезненным). В лагерях этот способ применяют месяцами, даже годами.
25–27 мая применялся наиболее мучительный и унизительный, варварский способ. Меня опять валили на спину на кровать, без подушки, привязывали руки и ноги. На нос надевали тугой зажим, так что дышать я мог только через рот. Когда же я открывал рот, чтобы вдохнуть воздух, в рот вливалась ложка питательной смеси или бульона с протертым рисом. Иногда рот открывался принудительно, рычагом, вставленным между деснами. Чтобы я не мог выплюнуть питательную смесь, рот мне зажимали, пока я ее не проглочу. Все же мне часто удавалось выплюнуть смесь, но это только затягивало пытку. Особая тяжесть этого способа кормления заключалась в том, что я все время находился в состоянии удушья, нехватки воздуха (что усугублялось плохим положением тела и головы). Я чувствовал, как бились на лбу жилки, казалось, что они вот-вот разорвутся. 27 мая я попросил снять зажим, обещав глотать добровольно. К сожалению, это означало конец голодовки (чего я тогда не понимал). Я предполагал потом, через некоторое время (в июле или в августе), возобновить голодовку, но все время откладывал. Мне оказалось психологически трудным вновь обречь себя на длительную — бессрочную — пытку удушьем. Гораздо легче продолжать борьбу, чем возобновлять.
Очень много сил отнимали у меня в последующие месяцы утомительные и совершенно бесплодные «дискуссии» с соседями по палате. Я был помещен в двухместной палате, меня не оставляли наедине, это явно тоже была часть комплексной тактики КГБ. Соседи менялись, но все они всячески пытались внушить мне, какой я наивный и доверчивый человек и какой профан в политике (в обрамлении лести, какой я ученый). Жестоко мучила почти полная бессонница — от перевозбуждения после разговоров и еще больше от ощущения трагичности нашего положения, от тревожных мыслей о тяжело больной жене (фактически — по меркам обычной жизни — полупостельной и зачастую просто постельной больной), оставшейся в одиночестве и изоляции, от горьких упреков самому себе за допущенные ошибки и слабость. В июне и июле мучили сильнейшие головные боли после устроенного медиками спазма (инсульта?).
Я не решался возобновить голодовку, в частности опасаясь, что не сумею довести ее до победы и только отсрочу встречу с женой (что все равно нам предстояла четырехмесячная разлука, я не мог предположить).
В июне я обратил внимание на сильное дрожание рук. Невропатолог сказал мне, что это болезнь Паркинсона. Врачи стали настойчиво внушать мне, что возобновление голодовки неминуемо приведет к быстрому катастрофическому развитию болезни Паркинсона (клиническую картину последних стадий этой болезни я знал из книги, которую мне дал „для ознакомления“ главный врач; это тоже был способ психологического давления на меня). В беседе со мной главный врач О. А. Обухов сказал: „Умереть мы вам не дадим. Я опять назначу женскую бригаду для кормления с зажимом, у нас есть и кое-что еще. Но вы станете беспомощным инвалидом“ (кто-то из врачей пояснил: не сможете даже сами надеть брюки). Обухов дал понять, что такой исход вполне устраивает КГБ, который даже ни в чем нельзя будет обвинить (болезнь Паркинсона привить нельзя).
То, что происходило со мной в Горьковской областной больнице летом 1984 года, разительно напоминает сюжет знаменитой антиутопии Орвелла, по удивительному совпадению названной им „1984 год“. В книге и в жизни мучители добивались предательства любимой женщины. Ту роль, которую в книге Орвелла играла угроза клетки с крысами, в жизни заняла болезнь Паркинсона.
Я решился на возобновление голодовки, к сожалению, лишь 7 сентября, а 8 сентября меня срочно выписали из больницы. Передо мной встал трудный выбор: прекратить голодовку, чтобы увидеть жену после четырех месяцев разлуки и изоляции, или продолжать голодовку, насколько хватит сил, — при этом наша разлука и полное незнание того, что делается с другим, продолжатся на неопределенное время. Я не смог принять второе решение, но сейчас жестоко мучаюсь тем, что, может быть, упустил шанс спасения жены. Только встретившись с женой, я узнал, что суд [над нею] уже состоялся, и его подробности, она же — что я подвергался мучительному принудительному кормлению».
В 1995 году доктору Обухову, несмотря на протесты нижегородской общественности и сотрудников Музея-квартиры А. Д. Сахарова в Нижнем Новгороде, было присвоено звание почетного гражданина города.
Из книги А. Д. Сахарова «Горький, Москва, далее везде»
В книге Люси [воспоминания Е. Г. Боннэр «Постскриптум»] описано ее задержание в горьковском аэропорту 2 мая 1984 года; с этого дня и до конца октября 1985 года полностью прервалась та связь с внешним миром, которая осуществлялась ее поездками в Москву. В мае–июле 1984 года Люся находилась под следствием, 10 августа осуждена по статье 1901 УК РСФСР. В мае 1984 года и начиная с 16 апреля 1985 года я проводил голодовки с требованием разрешить ей поездку за рубеж для встречи с матерью, детьми и внуками и для лечения. В мае–сентябре 1984 года меня насильственно удерживали в Горьковской областной больнице им. Семашко, подвергали мучительному принудительному кормлению. 21 апреля 1985 года я вновь с применением насилия был привезен в ту же больницу и подвергнут принудительному кормлению.
После этой краткой хроники продолжу менее конспективно.
Через два дня я был опять насильственно госпитализирован в больницу им. Семашко. Люся дала мне в больницу приемник, и через 2–3 дня я услышал о гебистском фильме, доказывающем, что у меня не было никакой голодовки и что с середины июля по крайней мере я нахожусь в своей квартире вместе с женой.
В отличие от 1984 года, я нашел некую форму сосуществования с кормящей бригадой, дававшую мне возможность неограниченно продолжать голодовку. Я обычно сопротивлялся в начале кормления, а последние несколько ложек ел добровольно (эти моменты использованы в гебистских киномонтажах). Если кормящая бригада приходила не в полном составе, я говорил: «Сегодня у вас ничего не получится». Они молча ставили еду на столик и уходили. Я, конечно, к ней не притрагивался, а чтобы вид еды не беспокоил меня, накрывал ее салфеткой. Иногда, чтобы подчеркнуть, что я хозяин положения, я сопротивлялся в полную силу, выплевывал пищу и «сдувал» ее из поднесенной ко рту ложки. В этом случае «кормящие» применяли болевые приемы (особенно в апреле и июне), кожа щек оказывалась содранной, а на внутренних сторонах щек возникали кровоподтеки, которые потом «заботливые» врачи мазали зеленкой.
В августе мой вес начал быстро падать и к 13 августа достиг минимального значения — 62 кг 800 г (при предголодовочном весе 78–81 кг). С этого дня мне стали делать подкожные (в бедра на обеих ногах) и внутривенные вливания в дополнение к принудительному питанию. Всего мне было сделано в августе и сентябре 25 вливаний. Каждое вливание длилось несколько часов, ноги болезненно раздувались; весь этот, а иногда и следующий день я не мог ходить — ноги не сгибались.
5 сентября утром неожиданно приехал представитель КГБ СССР С. И. Соколов. По-видимому, это один из начальников какого-то отдела КГБ, «курирующего» меня и Люсю. В ноябре 1973 года перед первым допросом Люси у Сыщикова Соколов «беседовал» с ней в увещевательном тоне. В мае 1985 года он приезжал для бесед со мной и Люсей (по отдельности). Тогда Соколов говорил со мной очень жестко — по-видимому, его цель была заставить меня прекратить голодовку, создав впечатление ее полной безнадежности. Я чуть было не поддался этому. На самом деле как раз в это время на Запад проникли сведения о начавшейся 16 апреля голодовке и, несмотря на интенсивную кампанию дезинформации, проводившуюся КГБ с помощью поддельных писем, открыток, телеграмм и фототелеграмм, выступления в нашу защиту приобрели большой размах. Кажется, Соколов был одним из двух «посетителей», которых привел ко мне [главврач] Обухов в ночь с 10 на 11 мая 1984 года. Якобы они интересовались моим здоровьем (я отказался с ними говорить). После этого визита утром 11 мая ко мне впервые применили принудительное кормление, у меня произошел тогда микроинсульт.
На этот раз (5 сентября 1985 года) Соколов с Люсей не захотел встретиться, а со мной был очень любезен, почти мягок. Разговор шел в присутствии Обухова. Соколов сказал: «Михаил Сергеевич (Горбачев) прочел ваше письмо (о Громыко упоминания не было. — А. С.). М. С. поручил группе товарищей (Соколов, кажется, сказал „комиссии“. — А. С.) рассмотреть вопрос о возможности удовлетворения вашей просьбы». На самом деле я думаю, что в это время вопрос о поездке Люси уже был решен на высоком уровне, но КГБ, преследуя свои цели, оттягивал исполнение решения. Мы неоднократно сталкивались с такой тактикой, например в июле 1975 года; возможно, гибель Толи Марченко — тоже результат подобной «игры». «У товарищей, — продолжал Соколов, — возник ряд вопросов. Один из них связан с тем, что существует опасение, что ваша жена останется за рубежом и будет требовать вашего приезда в порядке „объединения семей“. Вы должны подтвердить в письменной форме, что вы согласны с решением властей, запрещающих вам выезд по причине вашей секретности». Я ответил: «Эти опасения совершенно безосновательны. Моя жена никогда не станет „невозвращенкой“. Она и я принципиально против таких действий! При этом моя жена абсолютно ясно понимает, что, если она останется там, мне никогда не будет дано разрешение на выезд, какие бы кампании на Западе ни развертывались. Я уже писал то, что вы просите, в письме Горбачеву, но, конечно, могу написать и отдельный документ». Соколов: «Второй вопрос относится к вашей жене. Она должна дать письменное обязательство не встречаться за рубежом с иностранными корреспондентами и не давать пресс-конференций». Я: «Вы должны это обсудить с нею. Вообще-то она уже писала в этом духе в своем прошении о помиловании, на которое нет ответа». Соколов: «Я не смогу встретиться с вашей женой. Но вы сможете сами переговорить с нею». Обращаясь к Обухову: «У вас нет медицинских возражений против того, чтобы Андрей Дмитриевич смог встретиться с Еленой Георгиевной?» Обухов поспешно: «Нет, нет! Я выделю для сопровождения медсестру и дам машину». Соколов: «Ну и прекрасно. У товарищей возник также такой вопрос. Вы пишете, что готовы отказаться от открытых выступлений, кроме исключительных случаев. Но ведь ваше представление о том, что такое „исключительный случай“, может сильно отличаться от нашего! (Он как-то сыронизировал при этом, но очень неопределенно. — А. С.) Или ваша оговорка сделана просто „для спасения лица“?» Я: «Моя оговорка носит принципиальный характер, я придаю ей большое значение. „Спасать лицо“ мне нет необходимости. Но я не могу сказать вам конкретно, какие исключительные случаи могут возникнуть в жизни, в мире, когда я, по выражению Толстого, „не могу молчать“». Соколов усмехнулся, но не стал продолжать эту тему и еще раз повторил, что ждет документ от меня о секретности и документ от Люси. Около часу или двух дня на черной «Волге» Обухова я подъехал к дому и без звонка (ключ был в двери — Люся оставляла его, чтобы ГБ не надо было портить замок, открывая дверь без нас, и чтобы самой не потерять ключ) вошел в квартиру. Люся, сжавшись в комочек, сидела в кресле напротив телевизора и смотрела какую-то передачу (потом я разглядел, как она похудела). Люся обернулась в мою сторону и тихо сказала: «Андрей! Я ждала тебя!» Через минуту мы сидели обнявшись на диване, и я поспешно рассказывал ей, что не прекращал голодовки и отпущен на три часа, так как приехал Соколов, о его требованиях. Люся сразу сказала: «Ну, такие письма я быстро тебе напечатаю, это не проблема, но что все это значит?» Я ответил: «Я боюсь в это верить, не даю себе верить — но, может, вопрос решен». Люся: «Я тоже не даю себе верить». Она рассказала мне, что около недели перед этим Алеша [Семенов, сын Е. Г. Боннэр] начал голодовку в поддержку моих требований о Люсиной поездке на площади перед советским посольством в Вашингтоне. Насколько я помню, шел уже девятый день голодовки — мы с Люсей хорошо знали, как это тяжело (молодому человеку, вероятно, еще тяжелей, чем пожилым). Люся сказала: «Я все время думаю: если бы я послала Леше телеграмму с просьбой о прекращении голодовки, эта телеграмма, без сомнения, дошла бы, но на этом я потеряла бы сына». Я согласился с нею. Голодовка Алеши была очень важна в общей цепи усилий в нашу поддержку. Она прервала полосу общественной успокоенности на Западе по поводу нашего положения, возникшую после лживых гебистских фильмов. Алеша прекратил голодовку в середине сентября по просьбе представителей американского правительства после того, как Конгресс США принял очень серьезную резолюцию в нашу поддержку. Может, голодовка Алеши имела критическое значение. Никто этого не узнает…
Я вернулся в больницу и переслал через Обухова Соколову конверт с нашими заявлениями. Опять начался длительный, мучительный период ожидания — может, самый трудный для нас обоих за этот год. 6 октября Люся отправила мне открытку, в которой была условная фраза (стихотворная строчка из Пушкина), означавшая просьбу о прекращении голодовки и выходе из больницы. Как потом сказала Люся, она интуитивно считала, что мы сделали все от нас зависящее. Эта открытка была доставлена лишь через 12 дней, напротив условной фразы был сделан аккуратный надрыв. Почему ГБ задержало открытку, а потом все же доставило ее? Я могу только гадать. Возможно, они хотели, чтобы я вышел из больницы одновременно с получением разрешения на поездку (или даже после), рассчитывая, что Люся уедет, не побыв со мной. Если это так, то они еще раз ошиблись в Люсе. Получив с таким запозданием открытку, я запросил телеграммой подтверждение (оно было опять в виде цитаты из Пушкина). Наконец 23 октября я вышел из больницы. Люся встретила меня фразой: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой» — из «Фауста» Гёте, памятный для нас эпиграф к «Размышлениям».
За два дня до этого Люсю вызвали в ОВИР для заполнения документов, а 25-го нам сообщили, что Люсе разрешена поездка!
Люся уехала [из Горького] в Москву 25 ноября. 2 декабря в Италии она увидела Алешу и Рему [Янкелевича, мужа дочери Е. Г. Боннэр Татьяны] — они ее там встречали, — а еще через 5 дней, 7 декабря, встретилась с остальными в США. 13 января 1986 года Люсе была произведена операция на открытом сердце с установкой 6 шунтов (байпасов). 2 июня Люся вернулась в СССР, 4 июня — в Горький. В этих нескольких строчках — потрясающие события нашей жизни.
2 июня [1986] Люся вернулась в СССР. Последнюю неделю своего пребывания на Западе она побывала в Англии и Франции, встречалась с премьер-министром Маргарет Тэтчер, с президентом Миттераном и премьером Жаком Шираком, продолжая ту же линию за мое возвращение в Москву, как в США (т. е. что следует добиваться моего возвращения в Москву, а не эмиграции).
Люся многое рассказала мне в первые же часы нашей встречи: о детях, внуках и Руфи Григорьевне, об операции и других медицинских делах, о написанной ею книге, о выступлении в Конгрессе США, о многочисленных действиях с целью способствовать изменению моего положения. Она рассказала также о появившихся на Западе гебистских фильмах (снимавшихся скрытой камерой на протяжении многих лет до голодовки, во время и после голодовки, в том числе на улице и в кабинетах д-ра О. А. Обухова и его жены, кардиолога д-ра А. А. Обуховой, на вокзале в Горьком, на почте и в других местах). Во время наших телефонных разговоров в декабре–мае Люся неоднократно пыталась рассказать о фильмах, но каждый раз, как она затрагивала эту тему, связь прерывалась.
В июне доктор А. А. Обухова назначила мне прийти к ней на медосмотр. До этого я был у нее три раза, и, как я узнал от Люси и писал выше, все эти осмотры снимались скрытой камерой. Я послал такую телеграмму: «Я отказываюсь осмотров вас мне отвратительны беззаконные съемки скрытой камерой вашем кабинете кабинете вашего мужа передачей фильмов всему миру такая кавычки медицина кавычки мне не нужна. Сахаров» и получил бесподобный ответ: «Мне искренне жаль Вас, академик. На Вашу благодарность, конечно, не рассчитываю. Профессор Обухова». Ни я, ни Люся не собирались больше обращаться к услугам горьковской медицины ни при каких обстоятельствах.
Директор Музея Сахарова в Нижнем Новгороде Любовь Потапова: «Для меня гражданский подвиг Сахарова – вся его жизнь. Он не закрыл грудью пулемёт. Но человек, который был обласкан властью, однажды поставил свои гуманистические убеждения выше всех благ. Это и есть настоящий патриотизм.»